Полицейские распрашивали Хосефину о недоброжелателях, которые могли быть у Лелии. Нет; ладно, тогда, может быть, у неё были долги? Хосефине было известно лишь об одном возможном долге — совсем незначительном — за консультацию врача, к которому она обратилась с каким-то пустяком, когда в прошлом году отдыхала на озере Патскуаро. Но это даже долгом назвать было нельзя, потому что она так понравилась тому доктору, что тот сказал ей, что не возьмет с неё денег.
Это сообщение стало причиной нового взрыва веселья со стороны полицейских и детективов, и Хосефина обвела присутствующих презрительным взглядом.
— Я знаю, что вы подумали! Если женщина хочет рисовать, то чего в этом такого необычного? Что плохого в том, если у женщины богатое воображение? Вы думаете, она была ветреной? Вы только посмотрите на её работы, окружающие вас, но если вам этого мало, то, может быть, вам будет интересно узнать, что её картины входят в постоянную экспозицию Национального института изящных искусств! Ее работы были на выставке в Нью-Йорке! Если она не хотела выходить замуж, то разве это не её личное дело? И если у неё было двое замечательных друзей-мужчин, — продолжала она, прикасаясь к покоившейся на столе руке Теодора, — то разве и это тоже не её сугубо личное дело? И если они приходили к ней посреди ночи, то почему это обязательно должно вызывать у вас дурацкие ухмылки? Лишь потому, что сами вы судите по себе и считаете, что ходить по ночам в гости к женщине можно лишь с одной конкретной целью?
— Мама, — тихо одернула её Игнасия.
Портрет маленького мальчика по имени Хосе, выполненный Лелией в светящихся, меланхоличных зелено-голубых тонах, с детским достоинством взирал на происходящее.
— Когда Лелии было девятнадцать, она вместе со мной и моим мужем совершила грандиозное путешествие по Сверной Америке. Она училась в Нью-Йорке. Это вам не какая-нибудь дурочка из провинции. Я, между прочим, в прошлом сама была концертирующей пианисткой, — добавила Хосефина, приосаниваясь и гордо вскидывая голову. — Но я отказалась от своей карьеры ради замужества. А Лелия не захотела ставить на себе крест. Что же до всего остального, — продолжала она, взглянув сначала на толстого полицейского, а затем на Саусаса, — то, к вашему сведению, мой муж на протяжении четырнадцати лет платил ей стипендию. Четыреста песо в месяц. Так что, уверяю вас, ей не было нужды побираться. Или заниматься проституцией!
Саусас лишь выразительно кивнул, предпочитая не вступать в дискуссию. Напустив на себя беспристрастный вид, он обратился к Рамону.