— Подбери её, — говорю я Питу. — Мы тебя прикроем.
Пит осторожно поднимает наркоманку и несёт её последние несколько метров, оставшихся до берега, в то время как мы с Дельфом крадёмся следом с оружием наготове. Но кроме оранжевых трупов, валяющихся на земле, обезьян больше не осталось. Пит опускает наркошу на песок, я вспарываю ткань на её груди, открывая взору четыре глубоких колотых раны. Кровь вытекает из них медленно, толчками, создавая видимость не слишком опасных. На самом деле они смертельны, просто настоящие повреждения скрыты от глаз, они внутри. Судя по расположению ран на поверхности, я делаю вывод, что тварь прокусила что-то жизненно важное — лёгкое, а может, и сердце.
Девушка лежит на земле, хватая ртом воздух, как рыба, вынутая из воды. Обвисшая кожа болезненно-зеленоватого цвета, рёбра выпирают, как у ребёнка, умирающего от голода... У неё-то было предостаточно средств на еду, но она, наверно, запуталась в тенётах морфлинга, так же, как Хеймитч попал в плен выпивки. Всё в ней говорит о крайнем небрежении собой: её тело, утрата интереса к жизни, пустой взгляд её глаз. Я держу её за руку — непонятно, отчего та так отчаянно дёргается: то ли от того же яда, что воздействовал на наши нервы, то ли она получила шок при атаке переродка, то ли от вынужденного воздержания — ведь у неё больше не было возможности принимать наркотик. Мы ничего не в силах сделать для неё. Ничего, кроме как быть с нею в эти её последние мгновения.
— Пойду понаблюдаю за деревьями, — бросает Дельф, уходя. Я бы тоже непрочь смыться куда подальше, но она так цепко держится за мою ладонь, что мне пришлось бы выдирать свою руку, один за другим отгибая ей пальцы, а у меня не хватит духу на такую жестокость. Я вспоминаю Руту, думаю, что, может, мне опять спеть песню или что-то в этом роде... Но я ведь даже не знаю имени наркоманки, уже не говоря о том, любит ли она песни. Я только знаю, что она умирает...
Питер присаживается на корточки с другой стороны девушки и гладит её по волосам. Когда он начинает мягко говорить, его слова звучат для меня полной бессмыслицей, но они и предназначены не мне.
— Дома, в моём ящике с красками живут разные цвета, и я могу с их помощью добиться любого мыслимого оттенка. Розового — бледного, как кожа младенца. Или глубокого, как цвет стебля ревеня. Зелёного — как весенняя трава или голубого, как лёд на воде.
Морфлинистка не отрывает от него глаз, впитывая каждое его слово.
— Как-то раз я потратил три дня, смешивая краски, пока не нашёл точный цвет солнечного зайчика, играющего на белом меху. Ты понимаешь, я думал, что это всего-навсего жёлтый, а оказалось, что там намного, намного больше всего. Разные оттенки, лежащие слоями один на другом, — продолжает Пит.