Мне хорошо известны причины моего собственного выбора. Питер мой друг, и спасти его — это мой способ ведения войны с Капитолием, способ борьбы с этими ужасными Играми. Но если бы меня с ним ничто не связывало, что тогда могло бы меня заставить спасать его, рискуя собственной жизнью? Конечно, он храбр, но мы все не робкого десятка, раз умудрились выжить в Голодных играх. Конечно, в нём живёт множество достоинств, которые трудно не заметить, и всё же... Вот когда ко мне сама собой приходит мысль о том, чтó Питер может делать такого, с чем мы, другие, не справимся. Слова. Он умеет пользоваться словами. На обоих интервью он несколькими словами перечеркнул усилия всех остальных участников. И, может быть, как раз эти его основные достоинства — доброта, порядочность и мужество — могут привлечь на его сторону массы, нет, даже не массы, а всю страну, и ему для этого достаточно сказать лишь несколько слов.
Я помню, как когда-то размышляла на тему о том, что именно таким даром должен обладать лидер нашей революции. Неужто Хеймитчу удалось убедить других победителей в том, что способность Пита увлекать словом с большей пользой послужит делу борьбы против Капитолия, чем все наши чисто физические усилия? Не знаю... По-моему, ожидать такого самопожертвования от некоторых трибутов — это чересчур. То есть, мы же тут о Джоанне Мейсон говорим! Но какое ещё объяснение может быть тому, что они идут на всё, только чтобы спасти жизнь Питу?
— Кэтнисс, где там твоя трубочка? — спрашивает Дельф, рывком возвращая меня к действительности. Я обрезаю лиану, крепящую желобок к моему поясу и протягиваю его Дельфу.
И вдруг слышу крик. Полный такого ужаса, такой муки, что у меня кровь стынет в жилах. Как мне знаком этот голос! Я роняю желобок, забываю, кто я, где я и что со мной, знаю только, что мне надо к ней, защитить её, спасти... Я очертя голову бегу на звук её голоса, не взирая на опасности, продираясь сквозь лианы и ветви, снося по пути всё, что мешает мне добраться до неё.
До моей младшей сестры.
«Где она? Что они с ней делают?»
— Прим! — выкрикиваю я. — Прим!
В ответ — только ещё один вопль непереносимого страдания. «Как она сюда попала? Почему она тоже часть Игр?»
— Прим!
Лианы полосуют мне лицо и руки, ползучие растения хватают за ноги. Но я всё ближе к ней. Ещё ближе. Уже совсем близко. Пот заливает лицо, и уже поджившие раны, оставленные кислотой, опять начинают жечь. Я задыхаюсь, пытаясь извлечь из жаркого, влажного воздуха хоть крупицу кислорода, но, кажется, его там вообще не осталось. Прим издаёт ещё один звук — крик такой невероятной потерянности и отчаяния, что я даже вообразить себе не могу, что они такое с нею сделали, чтобы заставить её так кричать.