Все мужчины её жизни (Сафронова) - страница 33

Между прочим, некоторые из них имели весьма сентиментальное содержание. Например: «Кощей! Мой дорогой, любимый, единственный! Может быть, ты когда-нибудь мне позвонишь?» Номер телефона и подпись – Л.М.

Сдается мне, наш гигант любви не то что не позвонил, а на утро даже не смог расшифровать эти странные буквы – как маленький фрагмент русской азбуки. Хорошо еще, если он понял, что это послание ему не Лермонтов написал!

Или вот еще: «Сашенька! Не забывай „тепло моих губ“ (почему-то в кавычках). Даша».

Ничего не понятно! До чего этот негодяй довел девушку Дашу, что у нее холодные губы?

Пока я зачитывала гостевые заметки Кощея, сам он уже успел расчехлить гитару. Что-то потренькал на ней, настраиваясь, а потом доложил:

– Я готов.

Устраиваясь поудобней, скрестил ноги по-турецки и привалился спиной к стене. Я расположилась напротив. Он заиграл, и мне в буквальном смысле слова стало сводить челюсти. Навалилась вдруг такая сонливость, что я с трудом гасила зевки, подступавшие, как назло, один за другим.

В конечном счете я не выдержала и оборвала его:

– Слушай, ты не возражаешь, если я прилягу? Я просто предыдущую ночь не спала совсем…

– Да ты, вообще, если хочешь, можешь ложиться!

Кощей, подорвавшись, согнал меня с дивана, застелил его на удивление свежим бельем. Выдал подушку и одеяло.

– Можешь даже раздеться, я отвернусь.

– Ну, да, вообще-то мне еще завтра в этом на работу идти.

Он безоговорочно отошел к окну, из которого открывался прекрасный вид на Арбат. Чиркнул спичкой, закурил. И пока я металась, как участница «Форда Баярда», пытаясь за отведенные двадцать секунд все с себя снять, он приоткрыл фрамугу и крикнул кому-то:

– Иголка! Что ты шаришься здесь? Иди спать!

– Кощей, пусти переночевать! – раздался снизу жалобный девчачий голос.

– Ну да, сейчас! Как выскочу, как выпрыгну – пойдут клочки по закоулочкам!

В тот момент, когда девушка стала говорить ему все, что она думает о нем и его матери, он закрыл окно. А я как раз успела юркнуть под одеяло.

– Вот так и живем, – сообщил он в ответ на мое дозволение повернуться.

Потом снова взялся за гитару:

– Ты засыпай, а я буду петь тебе колыбельные песни.

Я закрыла глаза – и до моего слуха донесся красивый струнный перебор. Спокойный и лиричный, как сама нежность. А потом его нагнал голос – такой же мягкий, как первый снег. Я теперь как будто заново его открывала – этот голос, который мне пел:

Море спит после пьяного шторма в холодной ночи,
И сырая листва опадает в кипящий озон.
И служитель хромой собирает на связку ключи,
Закрывает купальню – окончен купальный сезон.