– Ондрюха…
Позвал негромко и сам себя тотчас поправил:
– Ондрей Саватеич, слышь?
Не просто так позвал, а по отчеству, как бы с собой уравнивая. Повеличал; смекай, мол, сам боярин по тебе скорбит…
И хотя нет никаких сил говорить, хоть отошло уже все мирское, отстранилось, поплыло в мягком тумане – но на хозяйский зов не может не откликнуться Ондрюха.
– Што из… волишь… Бо… рис… улич?..
– А так! – радостно откликается боярин. – Ладно все; лежи себе, может, и встанешь ишшо. Велика ль беда – ушиб? Бог даст, еще в тавлейки[70] сыграем… а?
– Неее… – натужно размыкаются серые губы. – Помру. Ног не чую…
Не голос – клекот птичий. И боярину делается ясно вполне: не жилец перед ним, и страшно становится от пониманья и – одновременно – от лютого несогласия: как так? жил холоп под боком, неотлучен был, привычнее шапки, а больше не будет; отчего так? Обидно! С этой обидою и супругу схоронил, и батюшку, и приятелей без счета, и всякий раз смирялся с потерею не вдруг, но лишь со временем.
– Ондрей, а Ондрей! – торопливо, уж и не подбадривая, но спеша хоть чем порадовать напоследок. – А поганые-то скисли, слышь? Уходит татарва, не устояла… Мертвяков ихних видимо-невидимо на снегу!
И спотыкается на полуслове, помянув мертвяков. Кому о сем говорит?.. смертнику, туда же вскоре идти обреченному?
Ох, негоже!
Смолкает виновато боярин.
Но Ондрюха и не замечает нелепицы; в мутнеющих глазах его последней живинкой теплятся песья преданность и горестный вопрос: о тебе-то, боярин, кто ж заботиться станет теперь-то?
Всхлипнул Борис Микулич – и сам испугался всхлипа. А умирающий, услыхав, невиданным усилием воли заставил-таки себя улыбнуться; жене не сумел, а для боярина выдавил слабый оскал.
– Не ту… жи… – даже голос чуть окреп. – А сыграй-ка, Микулич, в тавлейки ныне, а?.. в помин по мне сыграй…
– Сыграю, Ондрей Саватеич! – сдавленно сулит боярин, принимая «Микулича» как должное. – Сыграю непременно…
И вскакивает, давя дыхание в горле, не стыдясь чернеца, притихшего в углу, – да тому ведь и по чину видеть, слезы – это не в стыд. Выбегает едва ль не опрометью, с превеликим трудом вернув лицу на самом уже пороге спокойное и важное выраженье: незачем дворне знать, что хозяин по холопу тужит!
– Как свершится, повестите немедля! – повелел негромко.
И пошел, шуба внакидку, к двери мимо прижавшихся к стенке дворовых; остановился было перед бабой Ондрюхиной, посопел – да она, бедолага, хоть выть и перестала, а все равно – как без разума: головой качает, мимо боярина глядит, не ценит чести, мужу оказанной.
Ну что уж там…