— Да уж не книжица ли его и погубила? — вдруг сам себя, да еще вслух, спросил Стенька.
— И такое бывало! — подтвердил незнакомый знакомец. — Слушай, Христом-Богом молю, — вынеси мне книжицу! Раз один только глянуть!
— Алтын, говоришь? — уточнил Стенька.
— Алтын! Это коли переписать дашь. А поглядеть — деньга.
Стенька вздохнул — алтын проплывал мимо носа.
— Отойдем-ка… — и он уже, сдернув меховую рукавицу, полез за пазуху.
Но, видать, и дармовой деньги Стеньке в тот день не полагалось.
— Ты куда, Степа? — окликнул с крыльца Деревнин.
Народ расступился, когда он принялся спускаться. И то — шел плавно, чинно, с достоинством, не хуже иного боярина. Бояр, впрочем, Стенька видывал всяких: как к Кремлю подъезжать — так орлы, как возле Постельного крыльца суетиться в надежде на государеву милость — куры, да и только! И завизжит иной не хуже бабы на торгу…
Стенька развел руками: прости, мол, не судьба! И поспешил к Деревнину, и помог ему перейти скользкое место, и, поскольку толпа скопилась густая, пошел за ним следом, носом в спину. Иначе, рука об руку, они бы по торгу и не прошли.
Печатня была совсем неподалеку, на Никольской.
— А что, Гаврила Михайлович, не найдется ли там другого грамотея, кроме еретика? — спросил Стенька, поравнявшись с начальником и чувствуя, что вольные разговоры не возбраняются.
— Поищем, — кратко отвечал Деревнин. — Грамотеи-то есть, да к ним далеко добираться. На Воробьевы Горы, в Андреевскую обитель.
— И точно!
Добрых десять лет назад государев любимец, книжник и умница, боярин Федор Ртищев надумал завести ученое братство для перевода богослужебных книг. С этой целью он выписал из Киево-Печерской лавры ученых монахов во главе с Епифанием Славинецким. Их поселили в заново отстроенном монастыре и вменили в обязанность обучать желающих греческой, латинской и славянской грамматикам, риторике, философии и другим словесным наукам. Ртищев затевал со временем устроить там духовное училище.
— Ты, Степа, деревянную грамоту-то не забыл?
— За пазухой.
Стенька поскользнулся и чуть не приложился коленом.
Накануне Масленицы дни уж не с птичий нос, как под Рождество, однако темнеет рановато. Хорошо бы Деревнин сразу после посещения печатни и отпустил домой, подумал Стенька, все равно на торгу в такой снегопад уж будет пусто и никаких дел в приказе тоже не предвидится. А мороз понемногу крепчает, зима выдалась посердитее минувшей, и возвращаться домой, в Замоскворечье, когда ночь окончательно накроет город, его улицы с переулочками, — радость сомнительная…
Печатный двор на Москве был не помещен в подходящие по величине палаты, а нарочно отстроен еще при государе Михаиле Федоровиче. В том же году государь и скончался, так что не у кого москвичам спросить, что означает изображение на воротах. При всей своей богобоязненности покойный государь велел поместить там не образ святого, а двух тварей, льва и единорога, виду самого драчливого — оба вскинулись на дыбы, и лев едонорога когтит, а тот ему прямо в пасть уставил растуший из середины лба, длинный и узкий, похожий на кончар рог. Над ними обоими была вырезана корона.