Он изнеможенно закрыл глаза и снова впал в кратковременный сон, однако уже через десять минут начал задавать вопросы:
— Мама, я себя так странно ощущаю… никогда ничего подобного не чувствовал. Отчего это на мне гипс? Я сломал что-нибудь?
— Упали колонны из папье-маше, — почти бессвязно объяснила я. — Упали на тебя и повредили твой организм. Слишком реалистичная концовка для балета.
— Я что, разрушил дом или обрушил небо? — саркастически, с заблестевшими от пробудившегося сознания глазами, спросил он. — Не правда ли, Синди танцевала великолепно? Ты знаешь, чем больше я вижу ее, тем больше замечаю, как она красива. И у нее в самом деле есть танцевальные способности. Она, как ты, мама, с годами совершенствуется.
Я подложила под себя руки, предательски дрожавшие, чтобы не увидел Джори. Совсем как делала когда-то моя мать. Я улыбнулась, встала и налила стакан воды:
— Врач приказал тебе больше пить.
Я поддержала его голову, и он выпил. Было так невыносимо странно видеть его беспомощным. Он никогда не лежал в постели. Его простуды в детстве проходили в считанные дни, и не было случая, чтобы он из-за них пропустил школу или балетный класс. Разве что для того, чтобы навестить в госпитале Барта, в очередной раз поранившего что-нибудь. Джори множество раз растягивал и рвал связки, падал, вставал вновь, но никогда у него не было серьезных повреждений. У всех без исключения танцоров балета бывают большие или малые повреждения, но сломанный позвонок, повреждение позвоночника — это сущий кошмар, которого страшится любой танцор. Это конец.
И он снова впал в забытье, потом открыл глаза и начал задавать вопросы. Присев на краешек его кровати, я без умолку болтала ерунду, молясь о том, чтобы быстрее пришел Крис. Вошла молоденькая, хорошенькая сиделка с подносом в руках. Ленч для Джори, все — жидкое. Я обрадовалась: это позволяло мне заняться чем-то. Я повозилась с пакетом молока, раскрыла йогурт, налила в стаканы молоко и сок, повязала Джори салфетку и начала с земляничного йогурта. Он поперхнулся и скорчил мину отвращения. Оттолкнул мои руки и сказал, что может есть сам. Но аппетита у него не было.
Я отодвинула прочь поднос, надеясь, что он теперь заснет. Вместо этого он лежал, уставившись на меня ясным осмысленным взором.
— Не можешь ли ты сказать мне, отчего я так слаб? Отчего я не могу есть? Отчего я не могу шевельнуть ногой?
— Отец пошел принести нам с ним чего-нибудь поесть. Это жирная пища, для тебя она не подойдет. Но вкуснее, чем то, что подают в кафетерии внизу. Пусть он тебе все расскажет, когда приедет. Он знает медицинскую терминологию, в которой я ничего не понимаю.