– Этот лысый поэт, он тебе тоже… нравится?
Клара передернулась и легла на спину.
– Почему ты молчишь? – приподнялся Романов. – Что у тебя с ним?
Поймать ее взгляд не удавалось, огромные глаза печально смотрели в потолок.
– Не надо спрашивать…
– Великий Д'Арборио, да? – терзая себя, горько сказал Алеша. – Богатый, знаменитый… И для артистической карьеры хорошо, да?
– Нет… – перебила она и снова содрогнулась. Выражение лица стало, как у смертельно напуганной маленькой девочки. – Д'Арборио страшный. Совсем страшный. О, ты не знаешь, какой он человек. Я его боюсь. Потому сказала «нельзя». Если он узнает…
– Ну, и что будет? – с вызовом спросил он.
– Д'Арборио будет меня убивать. Тебя тоже.
И зажмурилась.
Романову стало смешно.
– Тоже еще Синяя Борода! Дракон огнедышащий! Да я этого сморчка лысого…
Она прикрыла ему рот ладонью.
– Знаю. Ты его одной левой. У нас в Кишинеу так мальчишки хвастали… Конечно, одной левой. Правая у тебя больная.
Наклонилась, стала его целовать.
– Погоди-погоди! Ты думаешь, я не смогу тебя защитить?!
– Не надо про это говорить.
Клара закрыла ему рот поцелуем. Он хотел возразить, но для этого пришлось бы высвободить губы, а на это Алеша не согласился бы ни за что на свете.
Сквозь окна, сквозь стеклянную дверь балкона лился свет луны. Ночь казалась бесконечной. Время застыло.
Но взошло безжалостное солнце…
Но утром взошло солнце. Алеша открыл глаза, увидел, что Клары нет, и в первый миг испугался, не приснилось ли ему всё это. Будь проклято солнце, прервавшее такой сон!
Но постель благоухала Кларой, тело помнило ее каждой клеточкой, а на груди осталась царапина от ноготка. Романов простил дневное светило, потянулся и запел неаполитанскую канцонетту «О sole mio», которую великий Эдуардо ди Капуа, как известно, сочинил, любуясь нашим Черным морем в Одессе.
Весь день Алеша провел в блаженном полусне. В этот день должна была решиться судьба всей операции, но унтер-офицер думал не о тайниках и картотеках. Он думал о любви.
Оказывается, настоящая любовь – не трепет души, описанный у Тургенева или Толстого. И не постельные кувыркания, о которых трепали языком в университетской курилке. То есть, конечно, и трепет, и кувыркание, но это лишь крошечная часть огромного, неописуемого словами мира, где и сосредоточена истинная Жизнь. Кто там не бывал – всё равно не поймет, зря Тургенев с Толстым только бумагу переводили. Или, может, сами знали об этом мире лишь понаслышке?
Неловко было вспоминать поцелуйчики с Симой Чегодаевой, и уж тем более неуклюжую возню на сеновале с деревенскими хохотушками. К любви эти глупости не имели никакого отношения. Совсем.