Мистер Дэвидсон решил было ответить утвердительно, но подбирал выражения помягче; однако Дик заговорил снова:
– Насколько я понимаю, мне можно тратить деньги только после вашего общего решения?
Опекуны закивали.
– И все то, на чем мы согласимся, будет иметь силу?
И опять опекуны кивнули.
– Ну вот, я хотел бы сейчас же получить сто долларов, – заявил Дик.
– А для чего? – осведомился мистер Крокетт.
– Пожалуй, я скажу вам, – ответил мальчик спокойно и серьезно. – Я отправлюсь путешествовать.
– Сегодня вы отправитесь в постель ровно в восемь тридцать, и больше никуда, – резко отчеканил мистер Крокетт. – Никаких ста долларов вы не получите. Дама, о которой мы вам говорили, придет сюда к шести часам. Вы будете ежедневно и ежечасно состоять на ее попечении. В шесть тридцать вы, как обычно, сядете с нею за стол, а потом она позаботится о том, чтобы вы легли в надлежащее время. Мы уже говорили вам, что она должна заменить вам мать и смотреть за вами… Ну… чтобы вы мыли шею и уши…
– И чтобы я по субботам брал ванну, – с глубочайшей кротостью докончил Дик.
– Вот именно.
– Сколько же вы… то есть я буду платить этой даме за ее услуги? – продолжал расспрашивать Дик с той раздражающей непоследовательностью, которая уже входила у него в привычку и выводила из себя учителей и товарищей.
Впервые мистер Крокетт ответил не сразу и сначала откашлялся.
– Ведь это же я плачу ей, не правда ли? – настаивал Дик. – Из моих двадцати миллионов? Верно?
«Вылитый отец», – заметил про себя мистер Слокум.
– Миссис Соммерстон – «эта дама», как вам угодно было выразиться, – будет получать полтораста долларов в месяц, что составит в год ровно тысячу восемьсот долларов, – пояснил мистер Крокетт.
– Выброшенные деньги, – заявил со вздохом Дик. – Да еще считайте стол и квартиру!
Дик поднялся – тринадцатилетний аристократ не по рождению, но потому, что он вырос во дворце на Ноб-Хилле, – и стоял перед опекунами так гордо, что все трое тоже невольно поднялись со своих кожаных кресел. Но он стоял перед ними не так, как стоял, быть может, некогда маленький лорд Фаунтлерой[2], ибо в Дике жили две стихии. Он знал, что человеческая жизнь многолика и многогранна: недаром Мона Сангвинетти оказалась сильнее его в орфографии и недаром он дрался с Тимом Хэгэном, а потом дружил с ним, деля власть над товарищами.
Он был сыном человека, пережившего золотую лихорадку сорок девятого года. Дома он рос аристократом, а школа воспитала в нем демократа. И его преждевременно развившийся, но еще незрелый ум уже улавливал разницу между привилегированными сословиями и народными массами. Помимо того, в нем жили твердая воля и спокойная уверенность в себе, совершенно непонятная тем трем пожилым джентльменам, в руки которых была отдана его судьба и которые взяли на себя обязанность приумножать его миллионы и сделать из него человека сообразно их собственному идеалу.