— А на кой ляд мне вставать?
— Я-то почем знаю? Ты мне с вечера наказывал: «Разбуди пораньше». А для чего, не сказал.
— Когда так, не мешай спать. Слышала, этот о чем просил? «Дайте, говорит, соснуть», ничего больше и сказать не смог. Пускай спит.
Голоса исчезают. Они гаснут внезапно, будто канули в воду. Пришел сон. Но вот опять:
— Пошевелился. Не иначе, проснется сейчас. Увидит, как мы с тобой тут лежим, в расспросы пустится.
— А об чем ему нас расспрашивать?
— Об чем! Говорить-то ему нужно?
— Отвяжись. Не видишь, усталый он.
— С чего ты это взял?
— Да замолчи ты наконец! Вот баба!
— Гляди, опять повернулся. Смотри-ка ты, как ворочается. Будто на горячих угольях лежит. И со мной так же было, я это помню.
— Что еще с тобой было?
— А вот то самое.
— Что ты мелешь?
— Не пришло бы на память, так и не молола бы. А посмотрела, как он вертится с боку на бок, и вспомнилось. Я-то после первого раза с тобой тоже, вроде него, места себе не находила, и больно, и ругаю себя, все вместе.
— За что же ты себя ругала?
— А что поддалась. Я сразу тогда поняла, что худо мы с тобой сделали, хотя, может, ты это и не нарочно.
— Эва! Нашла про что вспоминать. Сама не спишь и мне спать не даешь!
— Ты же сам сказал, чтобы я тебя разбудила, вот я и бужу. Бог свидетель, как ты велел, так я и делаю. Вставай, лежебока, подымайся, пора уже!
— Сказано, дай поспать!
Мужчина, должно быть, уснул, а женщина долго еще ворчала себе под нос:
— Вроде бы светает. Совсем развиднелось. Раз мне с кровати приблудного этого видать, стало быть, утро занимается, в темноте-то не разглядишь. Скоро солнце встанет. Да тут и думать нечего. Душегуб он, не иначе как душегуб. А мы его в дом пустили. Ну и что, что на одну ночь. Спрятали, скажут. Потянут к ответу, не оберешься хлопот… Ишь крутится-то как. Не лежится ему. Стало быть, есть из-за чего. Не иначе, совесть замучила. Известно, нету злодейской душе покоя.
Рассветало… Рассвет. Он прогоняет тени, рассеивает их… От разгоряченных сном трех человеческих тел в комнате было душно и жарко. Сквозь смеженные веки я чувствовал разгорающуюся белизну утра.
— Вон как с боку на бок ворочается, — услышал я снова. — Скажи, черти его на адском огне поджаривают. А рожа-то, разбойник разбойником. Вставай, Донис! Ты погляди-ка, как его корежит, так по полу и катается, и слюна изо рта течет. Не одну душу, видать, загубил. Ты-то, растяпа, пустил ночевать, а кто он, небось и сам не знаешь.
— Кто, кто! Бедняк горемычный. Нет на тебя угомону! Спи и нам спать не мешай!
— Спи! А как не спится!
— Ну так вставай и проваливай, чтобы я тебя больше не слышал!