— Боишься чего? — спрашивала Тиш. — Фрик Харпер разговаривал с психиатром Криса в течение часа. Он даже беседовал с самим Крисом. Ты ведь говорила, что Фрик — за. Чего же ты боишься?
— Мне кажется… он причинит ей вред.
— Это в присутствии детского терапевта в доме? Опомнись, Энди! Ты боишься, что она вновь почувствует симпатию к отцу или даже полюбит его. Но разве так не должно быть? Не это ли и было все время частью проблемы?
— Никак не это, — заявила я, зная, что не права. — Я опасаюсь, что Крис будет… неуравновешен. Будет внимательным какое-то время, а потом потеряет к ней интерес. Станет таким, каким он был в прошлом году, когда мы уехали. Именно сейчас это опасно для Хил. Ей нужны последовательность и постоянство. А в данный момент только я являюсь залогом постоянства в ее жизни. Ты знаешь, как много она потеряла.
— А не кажется ли тебе, что скорее она является этим самым залогом в твоей жизни? Она не единственная, кто потерял очень много. — Я промолчала. Тиш подошла и обняла меня. — Может быть, вам обеим следует понять, что единственным настоящим залогом постоянства являетесь вы сами, — мягко проговорила она. — Вы можете потерять всех остальных, но не можете потерять себя. Может, пришло все-таки время понять это. А поездка послужит началом понимания.
— Я просто ненавижу тебя, когда ты становишься такой мудрой и приземленной, — воскликнула я.
— Я тоже, — спокойно ответила Тиш. — Приходи к нам сегодня вечером, посмотрим фильм с Кевином Костнером об игре в бейсбол, возбудимся и будем вести грязные разговоры. Это сделает тебя на пятнадцать лет моложе.
После разговора с Тиш стало легче, но ненамного. Мой ребенок чуть-чуть вышел из темной пещеры, в которую сам себя заключил, вышел, чтобы проявить немного внимания к Атланте, как чахлое растение, бессильно тянущееся к свету. И хотя это причиняло мне боль, как никогда не заживающая рана, ужасный страх за ее рассудок начал отступать. Часть моего сердца, принадлежащая Хилари, почувствовала некоторое облегчение. Но в другой его части облегчения не было. Боль, слезы и пустота… бесконечная, бесконечная пустота. И снова боль. И опять слезы. Я не нашла в Пэмбертоне ни безопасности, ни уравновешенности, ни покоя, а сама я отказалась от чувственности и восторга.
„Я заканчиваю это безумное волшебство", — сказал Просперо в „Буре" Шекспира. Интересно, чувствовал ли он внутри себя такую же бесконечную пустоту, когда волшебство исчезло, и такую же уверенность, что больше уже ничего не вернется.
За день до отъезда Хилари я услышала робкий стук в дверь и устало, в коконе ватной мрачности пошла открывать. Хилари и я накануне мало спали, как, впрочем, и много ночей до этого. Утомление сказывалось на нас обеих.