– Не вздумайте рассказать ей про меня!
– Спокойно. Я вовсе не собираюсь про вас рассказывать. Ни ей, ни кому другому. Я просто подумал, что вы могли бы сами обратиться к ней и…
– Я ни к кому не стану обращаться!
– Хорошо, я тоже. Как у вас сразу глаза заполыхали. – Я внимательно посмотрел на нее. – Послушайте, мисс Деново, я умываю руки только потому, что другого выхода нет. Будь я вправе, я бы с удовольствием взялся за это дело – и не только потому, что оно сулит какие-то неожиданные повороты, но и потому, что мне просто приятно иметь дело с очаровательным клиентом. К тому же не исключено, что пришлось бы столкнуться даже с убийством…
– С убийством?
– Конечно. Правда, пока это совершенно бездоказательно, но очень часто в делах, связанных с наездом, при котором водитель скрывается, а его не находят, потом выясняется, что произошло предумышленное убийство. Впрочем, я упомянул это лишь для того, чтобы подчеркнуть еще одну причину, по которой я охотно взялся бы сам за ваше дело. Однако у вас нет ни единого шанса заинтересовать мистера Вульфа своим делом, вот в чем беда. Очень сочувствую, но, увы, это так.
Эми потрясла головой, не спуская с меня глаз.
– Но, мистер Гудвин, что же мне тогда делать? – Похоже, мое предположение насчет убийства нисколько ее не обескуражило. – Положение у меня совершенно безвыходное – мне даже не с кем поделиться.
Такие вот дела. Скажу сразу: двадцать минут спустя, когда я остановил такси и назвал водителю адрес Сола Пензера, на душе у меня скребли кошки. Конечно, жить вместе и работать на самого выдающегося сыщика в мире это замечательно, но когда к тебе обращается хорошенькая девушка и говорит, что ты ее единственная надежда (пусть это просто слова, которые гроша ломаного не стоят), а ты вынужден ее отшить, ясно, что настроение после такого отнюдь не рыцарского поступка далеко не безоблачное. Сидя в такси, я усиленно пытался заставить себя думать о перипетиях бейсбольного матча и о блистательных подвигах Харрелсона.
Когда таксист высадил меня на углу Парк-авеню и Тридцать восьмой улицы, было без шести восемь. О том, как изменилось после этой встречи благосостояние моих приятелей и мое собственное, я умолчу. Карты порой бывают поразительно капризны, сами знаете.
В пятницу у нас все было строго регламентировано. Без четверти десять я вышел из нашего старого особняка на Западной Тридцать пятой улице, прошагал до пересечения с Десятой авеню, завернул за угол, вывел из гаража наш «герон» (владеет им Вульф, а я только вожу) и покатил к Лонг-Айленду за Вульфом, который вот уже три дня гостил там у Льюиса Хьюитта, коллекционера, обладавшего десятью тысячами орхидей и двумя оранжереями длиной по сто футов. На обратном пути Вульф громоздился на заднем сиденье, судорожно вцепившись в изготовленный для него по специальному заказу поручень, а я бдительно следил, чтобы наш седан не ухнул в рытвину или не выскочил на ухаб. Правда, вовсе не из-за Вульфа (я свято убежден, что тряска ему только полезна), а из-за горшочков с орхидеями, которые мы везли в багажнике. А орхидеи того стоили – среди них были, например, два новых гибрида Лейлии шредери и Лейлии ашвортиана. Мало того, что стоили они кругленькую сумму – не меньше двух кусков, – но во всем мире только Хьюитт и Вульф могли похвастать, что располагают подобными уникумами. Притормозив перед крыльцом нашего особняка, я нажал на клаксон. Несколько секунд спустя, как было условлено, вышел Теодор Хорстман, спустился к машине и помог мне перетаскать горшочки к лифту, а потом отвезти их в оранжерею. Свой портфель Вульф донес сам. Тут уж я не просто убежден, а всегда на этом настаиваю: хоть как-то упражняться Вульф должен. Когда я наконец спустился в кабинет, Вульф уже восседал за столом в единственном кресле, способном вместить его тушу и выдержать ее вес, и просматривал почту. Почти одновременно со мной вошел Фриц и возвестил, что обед подан. Мы перебрались в столовую.