– Приятно у вас тут, Григорий, – сказал он.
– Да, – кивнул Сальников, оглядевшись по сторонам. Лицо его померкло. Он так и не научился скрывать свои чувства. Кузнецов понимающе кивнул:
– Извините, если скажу что-то не то, но мы с вами старые товарищи, и я хочу, чтобы вы меня выслушали. Траурная повязка у вас не только на рукаве – сердце ваше тоже все в трауре. Я знаю, вам больно об этом говорить, но о таких вещах не нужно молчать. Сколько времени прошло после авиакатастрофы? Два месяца? Эти старые «Илы» пора было бы списать еще десять лет назад. Ваша жена и дочка погибли… Но что поделаешь, надо жить дальше.
Григорий тяжело опустился на стул, сцепив перед собой руки и повесив голову.
– Иногда мне совсем не хочется жить.
– И тем не менее жить нужно. Посмотрите на меня. Я человек семейный, у меня уже двенадцать внуков и внучек. Но я не всегда был таким счастливым. Когда в нашу деревню вошли немцы, мне было девять лет. – Голос полковника почти не изменился, лишь стал чуточку суше и тверже. – Одетые в черные мундиры, с молниями в петлицах… Мои односельчане просто оказались у них на дороге, поэтому немцы их истребили. Словно жучков каких-нибудь. А мне повезло – я пас коров, и меня не заметили. Коров, правда, тоже перестреляли.
– Кузнецов тряхнул головой и шумно отпил из стакана. – Что же я должен был делать? Все деревенские погибли, кругом фашисты. Спрятавшись в лесу, я встретил Петра, оказавшегося точно в таком же положении, только он повел себя иначе. У Петра была новенькая немецкая винтовка, полный патронташ боеприпасов, а лезвие его топора было в крови. – Полковник допил чай, удовлетворенно вздохнул и отставил стакан. – Мы стали партизанами и сражались в тылу врага до самого конца войны. Первого фашиста я убил, когда мне было десять лет. Я рассказываю вам все это, чтобы вы поняли: при любых обстоятельствах человек должен жить. Вы должны жить. Я знаю, что вы испытали, но, если вы не возьмете себя в руки, вас придется снять с полета. А новый человек не сможет работать так хорошо, как вы.
– Я знаю. И делаю, что могу. Но мне трудно.
– В этом мире все трудно, друг мой. Но вы обязаны превозмочь себя. Это ваш долг перед самим собой и перед всеми нами.
– Хорошо, я постараюсь, спасибо.
– Не тратьте времени на благодарности. Давайте-ка сядем в мой драндулет и поставим рекорд скорости на двухкилометровой дистанции.
– Господин президент, эти дамы и господа представляют Совет мудрого правительства из города Топека, штат Канзас.
Члены делегации забормотали приветствия, некоторые женщины неуверенно изобразили что-то вроде реверанса. Президент Бэндин торжественно покивал своей массивной головой, похожий на папу римского, раздающего благословения. Он не встал со стула, но, поскольку письменный стол президента находился на возвышении, его лицо было практически на одном уровне с лицами посетителей. Кривые ноги Бэндина плохо соответствовали благородству высокого лба, но гости их не замечали – помпезность Овального кабинета внушала почтительность даже самым дерзким из них. Здесь билось самое сердце Америки; под сенью Большой президентской печати находился глава великого государства.