— Я знаю про Одиссея, — с заминкой сказал Джейк. — Он из Библии?
— Может быть, — ответил стрелок. — Нынче Писание утрачено — все, кроме тех отрывков, какие меня заставили заучить.
— Но другие…
— Нет других, — перебил стрелок. — Я последний.
Вставала тонкая ущербная луна. Прищурившись, она опустила пристальный взгляд к нагромождению скал, где сидели стрелок с мальчиком.
— Она была красивая? Ваша страна… ваша земля?
— Она была прекрасна, — рассеянно отозвался стрелок. — Поля, реки, утренние туманы. Впрочем, это всего-навсего внешние красоты. Так, бывало, говорила моя матушка… настоящая красота, говорила она, — лишь порядок, любовь и свет.
Джейк уклончиво хмыкнул.
Стрелок курил и думал о том, как это было: вечера в огромном центральном зале, сотни богато одетых фигур, движущихся то медленно, мерным шагом вальса, то быстрее, легкой припрыжкой поль-кама; Эйлин на его руке, ее глаза — ярче драгоценнейших самоцветов; в свежих прическах куртизанок и их нагловатых дружков играет свет заключенных в хрусталь электрических ламп. Зал был огромен — остров света, возраст которого, как и возраст самого Центрального Дворца, слагавшегося почти из ста каменных замков, определить было невозможно. Стрелок не видел его двенадцать лет. Когда, покидая замок в последний раз, Роланд отвернулся от Дворца и начал первый бросок в поисках следа человека в черном, юношу мучила тупая ноющая боль. Уже тогда, двенадцать лет назад, стены обвалились, во внутренних дворах рос бурьян, среди массивных балок центральной залы устроили себе ночлег летучие мыши, а в галереях гуляло эхо стремительного ныряющего полета и тихого щебета ласточек. Поля, где Корт учил мальчиков стрелять из лука и револьверов и охотиться с ловчей птицей, заросли травами, тимофеевкой, диким виноградом. В огромной гулкой кухне, где некогда содержал свой чадный и благовонный двор Хэкс, устроила гнездо нелепая колония Мутантов-Недоумков — они поглядывали на стрелка из милосердной тьмы кладовок и из-за окутанных тенью колонн. Теплый пар, некогда напоенный пряными ароматами жарящейся говядины и свинины, преобразился в липкую и холодную сырость мха, а в углах, где не осмеливались расположиться даже Мутики-Недоумки, взошли исполинские белые поганки. Дверь в огромную дубовую надстройку над погребом была распахнута, оттуда бил неприятный едкий запах, который был острее всех прочих; казалось, он решительно и бесповоротно знаменует неумолимые факты смерти и разложения — сильный, резкий запах прокисшего вина. Роланду не составило труда развернуться лицом к югу и оставить Дворец позади, однако это больно ранило его сердце.