Последние месяцы Клаус часто думал об Эрне и о том, что с ними произошло. Первое время он убеждал самого себя в том, что поступил правильно. Правильно с точки зрения служебных обязанностей и предстоящей работы. Но теперь, когда со всех флагштоков были сняты военные флаги рейха и только белые адмиральские вымпелы еще трепетали на нескольких мачтах, ценность и смысл служебного долга, исполненного им в эти три последние месяца войны, уменьшались до нуля. Все, что он и несколько его подчиненных сделали здесь, в Дании, теперь не имело никакого значения. Самое неприятное, что об этом можно было догадаться и раньше. А может быть, долг тут ни при чем и он оставил Эрну вовсе не поэтому? Может, он просто хотел встретить окончание войны в тихом Датском генерал-губернаторстве, подальше от бомбежек и опасных назначений? Все ведь догадывались, что англо-американцы не отдадут Ютландский полуостров и расположенное на нем королевство Сталину, и здесь можно не опасаться большевиков. Так, может быть, дело в этом?
Эта мысль, как змея, выползающая из закоулков его аристократического самолюбия, жгла ядом стыда. Он отгонял ее, но она нет-нет да и показывала свое жало.
Из статьи в «Фолькишер беобахтер» Клаус еще в Берлине узнал о неожиданном приговоре. Теперь было ясно, что пожизненное заключение Эрны продлилось не более трех месяцев. Оно закончилось либо ее гибелью, либо освобождением. А что, если она жива, задавал он себе трудный и неоднозначный вопрос. Конечно, он желал ей только спасения, но мысль о том, что эта девушка все знает, все понимает и думает о нем как о трусе и предателе, была невыносимой.
Тогда в Мюнхене он побоялся показаться в глазах других предателем родины и взамен предал женщину, которая ему безгранично доверяла. Ту, которая — теперь он почему-то был в этом убежден — пожертвовала бы ради него собой. Он предал их любовь и в конечном счете себя самого. Неважно, что затея старого адвоката была сомнительной. На карте стояла ее жизнь, и перебить эту ставку он мог, только поставив свою. Но он сказал «пас».
Все эти мысли теперь мучили его особенно жестоко потому, что Клаус опять не мог не думать об Эрне. Чувства вины и стыда терзали его ее неотвязным образом. Они кричали: «Смотри, что ты сделал! Ты не прошел испытания и теперь проклят. Проклят! ПРОКЛЯТ!»
Почему он не погиб тогда в Английском Канале? Для чего судьба хранила его все эти годы? Для того, чтобы опозорить? Ах, если бы, несмотря ни на что, можно было сказать ей сейчас то, что он обещал далекой осенью сорок первого года, стоя на подножке удаляющегося вагона! Сказать, а потом уйти навсегда. Он готов.