— Чтобы сильнее любить, я глядел на эту картину и на портреты моих партизан, а чтобы сильнее ненавидеть, я глядел вот на эту, — указал он на последнюю страницу альбома.
Крамин и Ярош даже вздрогнули. Перед ними была гравюра с картины Холарека «Возвращение ослепленных болгар из византийского плена». Император Василий Второй приказал ослепить пятнадцать тысяч пленных болгар. Каждой сотне он дал в провожатые старика, которому оставил один глаз. На картине страшная сотня слепцов, которую ведет одноглазый старик. Они идут сквозь вьюгу, и над ними уже кружат черные вороны.
Крамин содрогнулся, его затрясло. Как все далеко и как близко!
— Знаете, — сказал Жан Ферри, — за окном моей мансарды виднелась длинная улица. Ее бомбили немцы. И черные глазницы ее мертвых окон мне до сих пор напоминают выколотые глаза. Тогда казалось, они могут выколоть их всему миру, ослепить весь свет. А прогремела Москва — я вздохнул с облегчением. Нет, глаза миру выколоть невозможно!
4
Через несколько дней Крамин и Ярош уехали на Эльбу. Как и в Париже, здесь полно американцев. Раскрашенные и декольтированные кокотки с открытым вызовом любой нравственности, пьяные и шумные офицеры, азартные споры и бесконечные тосты — все то же. Только очень много и цивильных мужчин, тоже пьяных и тоже с женщинами.
— Разве этих спасали мы от фашистских изуверов? — глядя на разгульную публику, возмущался Ярош. — Ради них не сделал бы и выстрела.
Нет, Крамин думал иначе:
— Их мир погряз в тине, и его нужно вытаскивать из крови и грязи. Должно же быть все по-другому!
— Они все равно не поймут нашего подвига.
— Придет время — поймут, — возразил Крамин. — Без нас они стали бы пеплом в лагерях смерти, заживо сгнили бы в фашистской неволе. Кроме нас, некому бороться, и своей борьбой, какой бы ни была она, мы и их вытаскивали из грязи. Если ты человек, настоящий человек, ты не можешь стоять сложа руки, не можешь валяться в грязной луже, заниматься наживой. Нет, будешь бороться!
5
За несколько недель пребывания в газете Максим Якорев объездил чуть не весь фронт. В редакции он не засиживался. Сколько же их, рядовых тружеников войны, людей смелых и отважных, давно уже ставших гордостью и славой своих полков и дивизий! Он видел их в бою и на марше, в окопах и на отдыхе — везде и всюду. Это были люди всех профессий и званий, молодые и старые, суровые и добродушные, шумные и тихие — всех характеров и темпераментов, и о каждом из них у него было что сказать в статьях и очерках.
Ему не сиделось на месте: тянуло в войска, естественно, и в свою дивизию, с которой столько пройдено в эту войну. Как там воюют его друзья-товарищи? Березин хвалит его выступления в печати. Письма Оли тревожны. Раны заживают медленно, и ее почему-то особенно беспокоят опасности, с какими встречается он, Максим. Вот чудачка! Как бы выбрать время и хоть на часок заскочить к ней в госпиталь? Что ж, многое зависит от того, что скажет ему сегодня редактор. Но едва Максим переступил порог его кабинета, как понял, задача будет необычная. Полковник молча уставился на молодого газетчика, словно ожидая от него ответа на какой-то еще невысказанный вопрос. Максим даже смутился. Уж не допустил ли он серьезной оплошности?