Еще в течение восьми дней из Варшавы выводили гражданское население — тех, кто еще оставался в городе. Последние жители покинули город 14 октября. Уже наступили сумерки, когда мимо дома, где я прятался, прошла припозднившаяся группа людей, погоняемых эсэсовцами.
Я высунулся из обгоревшего окна и смотрел, пока их сгорбившиеся под тяжестью мешков фигуры не растворились в темноте. Теперь я остался один. С несколькими сухарями на дне мешочка и грязной водой в ванне. Вот и весь мой запас. Как долго смогу я продержаться в таких условиях, когда осенние дни становятся все короче и надвигается зима?
Я был один — не в доме, и не в округе. А один во всем городе, который еще недавно насчитывал полтора миллиона человек и был одним из богатейших и прекраснейших городов Европы. Сейчас он лежал в руинах. Дома сожжены и разрушены, а под ними, вместе с создаваемыми веками памятниками культуры целого народа, погребены тысячи убитых, чьи тела в эти последние теплые дни осени, разлагаются под развалинами.
Днем город навещали люди с лопатами на плечах — мародеры из предместий. Они пробирались тайком, небольшими группами, и шарили в подвалах домов. Кто-то из таких подошел к моему дому. Он не должен меня здесь увидеть. Никто не должен знать, что я здесь. Он уже поднимался по лестнице и приближался к моему этажу, когда я крикнул грубо и угрожающе:
— Was ist los?! Rrraus!!!
Он убежал, как испуганная крыса, — последний из бедняков, которого мог напугать мой голос, — голос последнего из бедняков.
В конце октября я наблюдал со своего чердака, как немцы поймали такую стаю гиен. Мародеры пытались оправдываться. Бормотали непрерывно: «Из Прушкова, из Прушкова…», показывая при этом на запад. Четверых мужчин из этой группы эсэсовцы поставили к ближайшей стене и расстреляли на месте, не обращая внимания на скулеж и мольбы сохранить им жизнь. Остальным приказали вырыть в саду одного из особняков яму, закопать тела и после бежать.
С того момента даже мародеры перестали появляться в квартале, где я оставался единственным жителем.
Приближалось 1 ноября. Стало холодно, особенно по ночам. Чтобы не сойти с ума от одиночества, я решил вести как можно более упорядоченный образ жизни. Со мной по-прежнему были мои часы, — довоенная «Омега», которую вместе с авторучкой — моим единственным богатством — берег как зеницу ока. По этим часам, которые всегда аккуратно заводил, я составил себе план занятий. В течение всего дня я лежал без движения, чтобы экономить тот ничтожный запас сил, который еще оставался. Только раз около полудня я протягивал руку и брал лежащие рядом сухари и чашку с водой. Таков был скудный рацион. С утра и до этого «обеда» я восстанавливал в памяти такт за тактом все произведения, которые когда-либо играл.