– Я заменяю его! – высокомерно ответила я, но тотчас же покраснела до самых ушей, заметив веселую улыбку, скользнувшую по губам рыцаря. Но он тотчас же овладел собой, и церемонно поклонившись мне, развернул и прочел пергамент, в котором Людовик XI, Божьей милостью король франции, приказывает синьору такому–то и такому–то, барону де Верделе, немедленно же сдаться на его милость, грозя в противном случае своим королевским гневом, как изменнику и бунтовщику.
– Сдавайтесь, сударыня! – прибавил он, свертывая пергамент и подавая его мне. – С вашим гарнизоном вы не в состоянии защищаться.
Не отвечая ни слова, я взяла пергамент, изорвала его в клочки и бросила на пол.
– Что вы делаете? – вскричал рыцарь. – Ведь это – приказ короля!
– Я действую именем моего отца! Пока у меня останется хоть один вооруженный человек – Вотур не сдастся.
Рыцарь поклонился.
– Глубоко сожалею, благородная дама, что вынужден передать королю о таком упрямстве с вашей стороны.
– Королю долго придется ждать вашего ответа, – с улыбкой ответила я, – так как вы не выйдете отсюда. Неужели вы думаете, что я отпущу вас, чтобы вы рассказали там, что замок защищают сто воинов, без начальника? Бороться сотне против тысячи – безумие, но против троих всегда можно рискнуть.
Рыцарь густо покраснел.
– Сударыня, вы оскорбляете короля! Миссия моя священна, а особа неприкосновенна.
– Да сохранит меня Господь тронуть хоть один волос на вашей священной голове. Я только задерживаю вас, а участь вашу решит мой отец, когда приедет сюда. Итак, потрудитесь отдать мне вашу рыцарскую шпагу. Я вижу по выражению вашего лица, что если я вам ее оставлю, вы перебьете всех моих людей, а в настоящую минуту я ценю каждого воина на вес золота.
Взбешенный Клорифон обнажил шпагу и хотел защищаться. Но по моему знаку солдаты бросились на него, схватили его сзади и обезоружили. Я взяла его шпагу и передала ее отцу Августину.
– Видите, мессир Клорифон! – сказала я. – Вашу шпагу я отдаю не только в хорошие, но даже в святые руки.
Вечером я пригласила рыцаря ужинать, приказав следить за ним двум солдатам. Сначала Клорифон был молчалив и имел надутый вид, но потом успокоился и стал открыто показывать мне, что я ему очень нравлюсь. По–видимому, Клорифон совершенно примирился с тем, что он мой пленник.
– Простите, отец мой, что я так часто прерываю свой рассказ, но события, о которых я сейчас буду говорить, очень грустны. Однако, несмотря на это, с ними соединены такие нежные воспоминания, что горе и сожаление сжимают мое сердце и закрывают уста.
Анжела вытерла несколько скатившихся по ее щекам слез.