Иногда влезал он на карниз и застывал в той же позе, что и большое чучело коршуна, симметрично висевшее на стене по другую сторону окна. В неподвижной этой позе, на корточках, с затуманившимся взглядом и хитрой иронической миной он оставался часами, чтобы вдруг, когда кто-нибудь входил, замахать руками, точно крыльями, и запеть по-петушьи.
Мы перестали обращать внимание на эти чудачества, а он в них день ото дня погружался все более. Словно бы вовсе избавленный от телесных потребностей, неделями не принимая пищи, он с каждым днем все сильнее впутывался в хитроумные и причудливые предприятия, к которым мы не бывали снисходительны. Глухой к нашим уговорам и просьбам, он отвечал клочками своего внутреннего монолога, течения которого ничто извне не могло нарушить. Вечно хлопочущий, болезненно оживленный, с красными пятнами на сухих щеках, он не замечал нас и не видел.
Мы привыкли к его неопасному присутствию, к его тихому бормотанию, к его ребячливому, адресованному самому себе щебету, трели коего звучали как бы на пограничье нашего времени. В те поры он, случалось, исчезал уже на много дней, терялся где-то в глухих закоулках квартиры, и его невозможно было обнаружить.
Постепенно исчезновения эти перестали удивлять нас, мы к ним привыкли, и, когда спустя много дней он объявлялся, укоротившийся на пару дюймов и похудевший, это ненадолго привлекало наше внимание. Мы просто уже не принимали его в расчет, так сильно отдалился он от всего, что свойственно людям и реальности. Узелок за узелком отвязывался он от нас, одну за другой обрывал связующие его с человеческим сообществом нити. То немногое, что от него еще оставалось, — мизерность телесной оболочки и горстка бессмысленных чудачеств — могло исчезнуть в некий день столь же незаметно, как кучка сора, скапливавшаяся в углу, которую Аделя каждодневно выносила в мусорный ящик.
Наступили желтые нудные зимние дни. Порыжелую землю накрыла дырявая, потертая, коротковатая скатерть снега. На многие крыши его не хватило, и они стояли черные и ржавые, гонтовые стрехи и ковчеги, пряча в себе закопченные пространства чердаков — черные обугленные соборы, ощетинившиеся ребрами стропил, обрешетин и стяжек, — темные легкие зимних ветров. Всякий рассвет обнаруживал новые печные трубы и дымники, выросшие в ночи, выдутые ночным ветром черные дудки бесовского органа. Трубочисты не могли совладать с воро́нами, наподобие живых черных листьев обседавшими по вечерам ветви деревьев возле костела, внезапно с хлопаньем крыльев срывавшимися, чтобы снова прилипнуть каждая к своему месту на своей ветке; на рассвете же снимались они большими стаями — тучи сажи, хлопья копоти, плещущиеся и фантастические, пятная мелькающим карканьем мутно-желтые полосы рассвета. Дни отвердели от холода и скуки, как прошлогодние караваи хлеба. Их надрезали тупыми ножами, без аппетита, с ленивой сонливостью.