Дед Гриша кивнул в мою сторону, впервые, кажется, за все время разговора осознав мое присутствие.
– Это все пока,-тоскливо проговорил мой сосед, – это пока у нее все в порядке. И у Геннадия Павловича вначале здоровье былодай бог каждому…
– Ну, знаете, все мы на этом свете пока,ехидно вставил дед Гриша. – И я, и вы, и все прочие. Тут уж, милорд, ничего не попишешь – закон природы.
– Но почему, почему не мне передалось это?-еще тоскливей и непонятней проговорил Иван Семенович. – Не мне, старику, передалось, а Машеньке! Ведь ей жить надо, детей народить, вырастить, а теперь…
– Ну, опять-за рыбу деньги!-безнадежно махнул огромной своей лапищей хирург. – Фантаст вы, Иван Семенович, фантаст! Только уж, извините, никак не научный! Ладно, надоела мне эта ерундистика. В среду начнете потихонечку расхаживаться, пора. Вот так!
Крякнув, дед Гриша поднялся с койки и двинулся к двери.
– Кардиограммку ей снова бы, а? – просительно проговорил вслед ему мой сосед.
Тот, не оборачиваясь, коротко кивнул белошапочной головой и вышел из комнаты.
Иван Семенович повздыхал, повозился на своей кровати и затих, уставившись, по своему обыкновению, в стык стены и потолка.
Я лежал и размышлял над странным этим разговором, суть которого была для меня темна. Я догадывался, что этот самый, как его – Геннадий Павлович, видимо, и есть тот умерший посетитель, сослуживец Кошкина. А кто такая Машенька, при чем тут она? И что могло ей передаться такого опасного, такого вредного для сердца? И от кого? От Геннадия, что ли, Павловича, от посетителя? Действительно – мистика…
Молодая, сказал дед Гриша, идеально здоровая мотогонщица, и что-то там у нее было с ногой.
Закрыв глаза, я старался представить эту мотогонщицу: на сверкающей металлом и краской мощной свирепой машине, в ярком гонщицком шлеме, с поднятыми на лоб очками, в перчатках с раструбами, в кожаном костюме с блестящими молниями. Сжатые губы, сосредоточенный взгляд. Вот она опускает на лицо очки, вот руки ее в крагах ложатся на руль, она врубает газ… Старт! Вздыбясь, рвется с места машина, летит вперед, в гонку, беззвучно взревывая, беззвучно стреляя выхлопом; мотается, рвется ветром каштановая грива волос из-под шлема, взвивается белый шарф за кожаной спиной, трепещет, вытягиваясь все дальше, и вдруг, при каком-то непонятном спаде ветра (ведь такая скорость!), опускается вниз и касается заднего колеса машины. И вот он касается спиц, и вот медленно (как же это при такой скорости?), медленно начинает наматываться на проклятые спицы, и все тянется и тянется, стягивается с шеи девушки, и становится все шире, и шуршит при этом: не как материя шуршит, а как бумага, потому что это уже и не шарф больше, а лента кардиограммы с параллельными рядами пиков и провалов.