Машенька, засмеявшись, протянула мне руку, я встал, придерживая полы халата, и мы поздоровались через соседову койку.
– А что с вами, Саша? – спросила меня девушка, и по тому, как пытливо она глянула мне в глаза, почувствовалось, что вопрос ее задан не из вежливости, не из праздного любопытства.
– Да ничего с ним особенного! – спешно и бодро вступил Кошкин.
– Полагаю, что ерунда, – сказал я, пренебрежительно махнув рукой. Еще пару-тройку анализов и – к родным часикам. Ну, извините, я вас покину (ох и не хотелось мне уходить!), пойду своих покараулю.
– И с Прохоровым там, не забудьте, партийку в шахматы сгоняйте, подхватил Кошкин. – Он наверняка сейчас в холле…
Никакого шахматиста Прохорова я не знал.
Это была соседова импровизация.
Покивав и поулыбавшись остающимся, я направился к дверям, старательно демонстрируя молодцеватость и подтянутость, насколько это вообще возможно в халате и в шлепанцах.
У дверей я все же не выдержал и оглянулся.
Машенька без улыбки смотрела мне вслед. Губы ее были сжаты, одна бровь напряженно заломилась, лицо посуровело и чуть побледнело, словно бы в эту минуту решала она какую-то сложную, как на экзамене важную, задачу. Иван же Семенович с забытой на лице улыбкой, не бодрой уже, а жалко-отчаянной, тянул, дергал Машеньку за полу халата, точно спеша переключить на себя внимание девушки, помешать этой ее сосредоточенности.
Больше я Машеньки не видел. До самого обеда не возвращался я в палату. Я слонялся, курил, точа лясы с халатниками, и на лестнице, и в вестибюле; я смотрел телевизор и даже, совсем для себя неожиданно, сыграл партию в шахматы с Прохоровым. Действительно оказался такой больничный гроссмейстер, резво прихромавший в холл на костылях с веселым криком: "Ну, кого я сегодня деру, голуби?" Драл он поголовно всех: как уселся за столик, удобно пристроив гипсовую ногу, так уж и не вставал, похохатывая и срамя побежденных соперников.
Потом поочередно были у меня посетители: сначала брат, а потом сослуживица-милая общественница с веселым нравом и самостоятельной судьбой.
И все это время на душе у меня было не то чтоб радостно и безоблачно, но уж, по крайней мере, не сумрачно и не тоскливо, как все дни в больнице. Точно в самом деле вдохновил меня призыв Ивана Семеновича: "Бодрость и еще раз бодрость!"
В таком приподнятом настроении, нагруженный кульками и свертками, возвратился я в палату, в нашу нишу.
Машеньки не было. Иван Семенович читал, отвернувшись к стене.
– Ну, как ваше ничего? – бодро проговорил я ходовое больничное приветствие.