Мороз к вечеру отпустил, по аллеям сквера гуляли, катали коляски молодые мамы, бродили малыши с растопыренными от множества одежек руками. Размашисто носился по сугробам огромный черный дог, играл с тонущей в снегу, радостной визжащей собачьей мелюзгой. Хозяева собак собрались в кружок, держа свободные поводки.
От свежего морозного воздуха у Юльки закружилась голова.
— Ну? — грубовато спросила она.
— Что?
— Зачем пришли?
— Знаешь, давай на ты, — предложил Игорь.
— Давайте. Мне все равно.
— Вы всегда так поздно кончаете? — Игорь кивнул на училище.
— Десятый урок — в шесть. А потом репетиция до восьми.
— А потом?
— Ужин.
— А потом?
— Уроки надо делать?.. Ким! Ким! — позвала Юлька.
Дог подбежал к ней, уткнулся мордой в живот. Юлька погладила его по большой угловатой голове.
— Дисциплина… — протянул Игорь. — А в выходные?
— Суббота — как обычно. В воскресенье — спектакль в КДС.
— Где?
— В Кремлевском Дворце съездов. «Тщетная предосторожность».
Дог обнюхал Юлькины ладони, понял, что сахара сегодня не будет, укоризненно глянул на нее снизу вверх и умчался.
— Можно, я приду?
— Приходите. Мне все равно, — пожала плечами Юлька. — Если билет достанете.
— Хоть раз в жизни схожу на балет.
— А вы не были? — Юлька удивленно вскинула голову. — Ни разу?!
— Нет, — засмеялся Игорь. — Все как-то не получалось…
Они дошли до конца аллеи и вернулись к ярко освещенному подъезду.
— Мне пора, — остановилась Юлька. — Французский надо учить.
Французский, конечно, мог и повременить, но Юлька сгоряча выскочила на улицу с голыми ногами и теперь нещадно мерзла.
— Я подожду после спектакля? — спросил Игорь.
Юлька молчала, опустив голову. И чем дольше тянулось молчание, тем больше краснела Юлька сквозь морозный румянец. Досадливо провела ладонью по горящей щеке. Наконец, сказала:
— Ладно.
— Что?
— Ждите.
В комнате Юлька переоделась, натянула на ледяные ноги толстые гетры, подчеркнуто-деловито, как ни в чем не бывало, убралась. Девчонки поглядывали на нее искоса и улыбались. Юлька села по-турецки на кровать, положила перед собой учебник и, сосредоточенно нахмурясь, открыла.
Девчонки вдруг разом прыснули, отворачиваясь.
— Чего ржете? — обиделась Юлька. И сама не выдержала, засмеялась вместе с ними.
Ночью, засыпая, она вдруг физически ощутила, что где-то в огромном городе в это самое время думает о ней человек. Она даже смутно представила его комнату и вид из окна. Ощущение было радостное и тревожное, будто в глухом лесу вдали задрожал огонек, готовый пропасть в любую минуту…
Юлька не любила, не знала и боялась Москвы, почти так же, как и восемь лет назад, когда нежданно-негаданно оказалась в училище. Для матери развод не прошел даром: вдруг полезла струпьями кожа со щек, и за несколько дней лицо превратилось в кусок сырого красного мяса. Она заперлась в дому, боясь показаться перед людьми таким чудищем, а летом ей дали отпуск и отправили в Москву, в медицинский институт — лечиться и сидеть на ученых конференциях, демонстрируя редкую форму нейродермита. Зойка и Катя уехали в лагерь на три смены, на Юльку не хватило путевки, и матери пришлось взять ее с собой. Месяц Юлька жила в больнице, помогала нянечкам и на кухне, ночевала то в палате, то в процедурной, то в кладовке — где позволяли дежурные сестры. В одной палате с матерью лежала плаксивая издерганная тетка с таким же красным «мясным» лицом — балерина из Станиславского, которую выжили из театра на пенсию. Она и посоветовала матери показать Юльку в училище. Юлька о балете не мечтала и вообще не думала, просто потому, что ни разу не видела. Однако все, что нужно — шаг, подъем, — оказались при ней, и ее приняли. Много позже Юлька поняла, что это было спасеньем — пристроить ее в Москве: троих детей мать не потянула бы. До первого сентября было еще далеко, но везти Юльку через всю страну домой, а потом отправлять обратно, не было денег, и мать оставила ее в пустом интернате дожидаться начала занятий. В первую ночь, одна в темной комнате, Юлька свернулась калачиком и тихо заплакала, бездомная, потерянная в глухом дремучем городе.