Жаннин взяла телефон и набрала номер, который дал ей сержант Лумис.
— Я сделаю это, — сказал Лукас, беря из ее руки телефон, — но только если ты прекратишь эти самокритичные комментарии, ладно?
Она кивнула.
— Ладно.
Она слушала, как он говорил с сержантом, объясняя, кто он и почему звонил он, а не Жаннин. То, что Лумис все еще работал над делом, несмотря на то что уже была середина ночи, успокаивало ее. Он не свалил это на еще чьи-то плечи.
Лукас был спокойным, как скала. Разговаривая с офицером, он опять взял ее руку и держал на ее колене. Он может говорить с кем угодно, подумала она: с садовниками, за которыми присматривал, с медиком, с копом, с восьмилетней девочкой. Она вспомнила, как он церемонно дарил Софи маленький черный перочинный ножик перед тем, как она уезжала в свою первую кемпинговую поездку-приключение.
Любовь Жаннин к Лукасу вызвала у нее на глазах слезы, когда она наблюдала, как он разговаривает по телефону. Он был худым, но подтянутым — странное сочетание физического работника и компьютерного червя. Его каштановые волосы немного выгорели на солнце и начинали редеть на висках. Его серые глаза за стеклами очков в проволочной оправе казались сейчас, в помещении, затуманенными, но при дневном свете они были полупрозрачными. Иногда ей казалось, что она видит в них как в зеркале его душу.
— Я полагаю, у них нет ничего нового? — спросила она, как только он повесил трубку.
— Ничего, Но он был благодарен за информацию и сказал, что сразу же отправит сообщение для печати.
— Спасибо, что позвонил им.
Она взглянула на часы, и содрогнулась.
— Мне нужно ехать в Эйр-Крик повидаться с родителями. Джо, должно быть, уже там, и я уверена, что они в ярости из-за того, что я еще не приехала.
— Не позволяй им упрекать тебя, Жаннин, — сказал Лукас, вставая. — Ты не сделала ничего плохого.
— Разве? — спросила она. — Тогда почему я чувствую, будто все-таки сделала. Почему я чувствую, будто всякий раз, когда я принимаю решение, которое противоречит тому, что они от меня хотят, случается что-то ужасное? Я плаваю на байдарках, будучи беременной, и убиваю своего ребенка. Я иду в армию и убиваю свою дочь. Я…
— Ты никого не убивала.
Он пробежал пальцами по ее рукам, притянул ее к себе и крепко обнял.
— Я согласилась на лечение, против которого были все, — уткнулась она ему в плечо, — и она так хорошо себя чувствовала, что я отпустила ее в лагерь, хотя все мне говорили, что не следует этого делать. Но я сделала, и теперь она, наверное, лежит где-нибудь в канаве мертвая…
— Прекрати!
Его голос был таким громким и таким непривычно резким, что она замолчала. Он держал ее за плечи.