— Но как сын барона фон Гольдринга оказался в Красной Армии? Как вы — превратились в Комарова? Да вы сидите. Верно, устали и, вполне естественно, волнуетесь.
— Да, я не стыжусь признаться, что волнуюсь. Слишком много изменений в моей не столь уж долгой жизни. И слишком долго дожидался я этой встречи. Если у герр оберста найдётся сейчас немного свободного времени, чтобы выслушать более подробный рассказ… О, поверьте, я бесконечно счастлив, что могу назвать, наконец, своё настоящее имя…
— Так же, как и я услышать его. Вы даже не представляете, как оно меня взволновало. Встретить единственного сына своего самого близкого друга, друга далёкой молодости! Сына такого преданного сослуживца! Да ещё при таких обстоятельствах. Генрих фон Гольдринг!
— Это имя мне надо было забыть на долгое время, и сейчас, произнесённое вами, оно напоминает мне о ласковом голосе моего отца. И я, и я…
На глаза Генриха набежали слезы. Заметив это, Коккенмюллер поднёс ему стакан воды. Юноша выпил её залпом и немного успокоился.
— Как вам известно, герр Бертгольд, — продолжал он, мой отец Зигфрид фон Гольдринг сразу же после мировой войны стал работать в ведомстве, в котором в то время служили и вы. В тысяча девятьсот двадцать восьмом году по личному приказу оберста Александера, шефа известного вам ведомства, мой отец был откомандирован в Россию. Мне было семь лет, но я ясно помню летний вечер, большую виллу, вас возле какой-то красивой дамы. Уже потом отец объяснил мне, что это была прощальная вечеринка, которую вы устроили в его честь у себя на вилле, Вильгельмштрассе, двадцать два. Не правда ли, отец не ошибся, назвав мне этот адрес, когда впоследствии, уже в России, рассказывал мне о своём прощальном вечере на родине?
— У вас чудесная память! — прервал его Бертгольд. Я как сейчас вижу вашего отца, а вместе с ним и вас, непоседливого малыша. И хотя вы теперь уже взрослый человек, но я узнаю черты того мальчика, который так потешал всех нас, взрослых, во время этого прощального вечера. Вот, оказывается, почему меня так поразило ваше лицо. Ну, конечно же, это рот Зигфрида. Всегда упрямо сжатый, слишком маленький на его большом лице рот. У вас черты тоньше, и разрез глаз скорее материнский, чем отцовский. Это и помешало мне сразу уловить семейное сходство… Но, извините, я вас прервал, я так взволнован этими воспоминаниями!
— Не более, чем я, герр оберст. Вот почему я и прошу разрешить мне ещё немного, остановиться на этих детских воспоминаниях. Это поможет вам восстановить в памяти некоторые обстоятельства, предшествовавшие нашему отъезду. Вы, верно, припоминает время, когда мы оставили родину, — тысяча девятьсот двадцать восьмой год — и то, что отец выехал в Советскую Россию как иностранный специалист? Полковник утвердительно кивнул головой: