Только вот в горле у нее так безумно першило, словно ее недавно вырвало. И еще — что-то случилось со слухом. Звуки и голоса снаружи долетали до Мартина как сквозь туман, зато гулкое биение своего сердца и шуршание складок жесткого накрахмаленного платья так и отдавались в ушах.
Перед самыми глазами Мартины, на двери, на той самой двери, в которую ей предстояло сейчас пройти, висела табличка «Акт 1. Картина 2-я». Чуть дальше Мартина видела кусочек сцены и суфлерскую будку, где сидел, склонясь над текстом, ассистент режиссера. Отсвет огней рампы легко овевал лицо, словно теплый ветерок. Мартина была совершенно одна за кулисами. И душа ее затаилась в ожидании, в смутном предчувствии.
Ей надо было достойно пройти это испытание, крепко и точно войти в роль. И теперь Мартина уже почти ощущала себя той девушкой, которую должна сыграть. И все-таки ее не отпускал страх. Что, если она провалится?
В конце коридора показался Джейко, и Мартине страстно захотелось еще раз поговорить с ним, чтобы француз хоть немного утешил ее. Но Джейко, словно уловив мысли девушки, остановился поодаль, не глядя в ее сторону.
«Мне надо прислушиваться к действию, — сказала себе Мартина. — Я плохо слушаю. Неизвестно, на каком они сейчас месте. И потом, боже мой! Я ведь даже не знаю, в какую сторону открывается эта дверь! Как же я выйду на сцену? Буду дергать ее туда-сюда?» У нее заныло под ложечкой.
Мартина почувствовала, что за спиной кто-то стоит. Это был Пул.
— Надеюсь, вы в порядке? — улыбнулся он. — Дверь открывается на сцену. Валяйте, толкайте ее смелее. Ваш выход.
Мартина даже не слышала грома аплодисментов, которыми в лондонских театрах всегда приветствуют артиста, вышедшего на замену в последний момент, без объявления в программке. Она была на сцене и уже жила искусственной жизнью пьесы.
* * *
Доктор Резерфорд угрюмо сидел в своей ложе, навалившись на перила и подложив руки в перчатках под подбородок. Он был грузен и зловещ, как бык перед атакой на матадора. Один из театральных критиков, склонясь к уху приятеля, заметил вполголоса, что Резерфорд напоминает ему Минотавра, которому принесли в жертву невкусных людей…
Большую часть первого акта Резерфорд провел в полном одиночестве, перед этим заявив в конторе, что у него нет ни малейшего желания обсуждать по ходу дела, как испоганили его гениальную пьесу в этом вшивом театре. Однако к концу первого акта к нему в ложу поднялся Боб Грантли и тихонько стал рядом. Грантли посматривал время от времени в партер, отмечая реакцию зала, затем переводил пытливый взгляд на Резерфорда. Доктор сидел совершенно неподвижно, как каменное изваяние, и это было плохим признаком. Резерфорд явно недоволен. Даже заговаривать с ним не хочется — нарвешься на гнусные оскорбления…