— Знаешь, очки тебе идут, — с запинкой обратился он к Юджину.
— Правда? — Юджин поправил очки на носу и благодарно улыбнулся брату.
— Тебе идут… — Глаза Дэнни начали закатываться. — Ты… их… всегда носи… — С этими словами он рухнул на пол.
Харриет проснулась и в панике села на постели. Только начинало светать, дождь кончился, свет медленно заползал в комнату. С соседней кровати доносилось едва слышное дыхание сестры, но кроме россыпи игрушечных медвежат у изголовья да пары медно-золотых локонов видимых признаков ее присутствия не было.
Харриет тихо поднялась с кровати и пошла одеться — увы, ни одной чистой рубашки в своем ящике она не нашла. Воровато оглядываясь на неподвижное тело сестры, скрытое под одеялом, Харриет открыла ее ящик и — вот радость-то! — нашла в нем отглаженную и аккуратно сложенную рубашку. Она поднесла рубашку к носу — та все еще хранила слабый запах любимого Идиного кондиционера.
Харриет надела кроссовки и спустилась вниз. Все было тихо, только часы едва слышно отстукивали время. Беспорядок был как-то менее заметен в мягких лучах утреннего солнца, которое играло на грязной поверхности стола из красного дерева и на перилах лестницы. Харриет потихоньку прошмыгнула мимо материнского портрета — белозубая улыбка, блестящие весельем глаза, — вошла в гостиную и достала из-под Идиного кресла револьвер.
В холле она поискала какую-нибудь сумку, но нашла только полиэтиленовый пакет. Поскольку очертания револьвера были слишком заметны через тонкий пластик, Харриет обернула его несколькими слоями газеты, забросила пакет за плечо и, чувствуя себя, как Оливер Твист, отправившийся на поиски приключений, потянула парадную дверь.
Утро встретило ее птичьей песней, мелодичной, высокой нотой, которую невидимая певунья выводила снова и снова. Как жаль, что она не Ида и не может спеть птице ответную песню! В воздухе, несмотря на август, уже чувствовалось приближение осени, золотые, алые и оранжевые циннии на клумбе миссис Фонтейн потеряли былую яркость красок, а их головки уже начали вянуть. Кроме оголтело щебечущих птиц — что это они так расшумелись с утра, не иначе как предупреждают своих друзей о том, что она идет, — на улице не было ни души. На пустой лужайке справа работал забытый с вечера «дождик», покрытая росой трава блестела, как отполированная, темный, влажный асфальт улицы уходил в бесконечность, но ее собственные шаги звучали как-то неуверенно, даже робко. Харриет прибавила шагу.
Чем дальше она уходила от центра, тем беднее становились кварталы. После Натчез-стрит тротуары стали почему-то совсем узкими — не более полуметра шириной, и все испещрены трещинами и ямами. Харриет прошла мимо покосившихся веранд, дворов, заваленных газовыми баллонами и прочим барахлом, лужаек, заросших сорняками. Всклокоченный рыжий пес чау-чау грудью бросился на сетчатый забор, блестя синей пастью и белыми зубами, но, несмотря на его злобу, Харриет почувствовала к нему что-то вроде симпатии. Похоже, он никогда в жизни не купался, шерсть его была ужасно свалявшейся, грязной и очень неопрятной на вид. Харриет подумала, что, судя по всему, бедняга сидит на цепи круглый год, даже зимой, и лижет лед, когда хозяева забывают поставить ему новую миску с водой. Есть от чего взбеситься!