Раввин останавливается в ожидании нового замечания, но на этот раз — о чудо! — она молчит.
— Ханна, я думаю, ты понимаешь, что вся эта история — чистейшей воды басня, — устало говорит он. — По всей логике я должен был бы пойти к твоим родителям и все имрассказать. Я не сомневаюсь, что мой рассказ их потрясет. Бедняга Борух Корзер, которого я никак не могу вообразить в роли сатира, никогда не оправится от подобного потрясения: он умрет от возмущения и стыда. Я буду молчать. Меня сердит больше всего, что ты всегда знаешь, как я поступлю, и ты предвидела мое молчание.
Какое-то мгновение она выдерживает его взгляд, но потом опускает глаза.
— Ты очень умна, Ханна. Даже слишком. Между тобой и Визокером…
— Нет, — поспешно возражает она. — Ровным счетом ничего.
— Ты хочешь уехать в Варшаву?
— Я хочу уехать куда угодно, лишь бы подальше отсюда.
Он рассматривает ее, убежденный, что теперь она говорит правду. Он предвидит, что она сделает, если он замнет эту историю с попытками насилия, притворится, что ничего не слышал. Она постарается сделать эту ложь достоянием всего местечка. В любом случае она добьется своей цели и уедет. Раввин не слишком сердится на нее за циничный шантаж. У него было время оценить силу ее характера. Он сознает лучше, чем она сама, глубже, чем Мендель Визокер или кто-нибудь другой, что по своей природе Ханна способна на самый холодный расчет, если хочет добиться цели. Но раввин надеется, что есть другая Ханна, способная на самые глубокие чувства, на огромную привязанность. И эту Ханну он любит с нежностью, удивляющей его самого.
— И что ты будешь делать в Варшаве?
— Еще не знаю.
Молчание. «Если с нею что-нибудь случится, — думает раввин, — всю свою жизнь я буду помнить, что она уехала не без моей помощи. Хотя… она так или иначе уедет».
— Когда ты хочешь ехать?
— Сегодня. Я готова.
— Ты даже не оставляешь мне времени поговорить с твоей матерью и добиться ее согласия.
— Моя мать может прекрасно жить без меня, — говорит Ханна. — Я ей не нужна и никогда не была нужна. Ей станет легче без меня.
— Я не очень хорошо знаю Варшаву, — говорит раввин Менделю Визокеру. — За сорок лет она, вероятно, изменилась. Но думаю, что это — на улице Гойна.
— Мы найдем.
Он берет у раввина письмо-рекомендацию к его сестре. Мужчины обмениваются взглядами.
— Я знаю, — тихо говорит Мендель. — Я буду беречь ее, как берег бы собственную сестру, будь у меня сестра.
Он не может удержаться, чтобы не произнести последние слова с некоторой иронией, и сам себя ругает за это: раввин очень беспокоится за Пигалицу. «На его месте я больше беспокоился бы за варшавских родственников. Они не подозревают, что может свалиться на их голову».