Ян улыбнулся мне, потом, поглядев на меня повнимательнее, озабоченно спросил:
— Что такое, Миранда? Что случилось?
Я смогла только беспомощно показать рукой на открытую дверь мастерской. Он больше не расспрашивал и бегом бросился туда. Я вошла следом; мое сердце обливалось кровью.
Как и я, он сначала заметил на полу щепки, потом повернулся, чтобы посмотреть на статую. Я видела его лицо, когда он во все глаза смотрел на шедевр, которому отдал столько сил и вдохновения. Я увидела, как глаза Прайотта наполнились немыслимой болью и отчаяние вытеснило все остальные чувства. Руки Яна бессильно упали; он стоял, не в силах оторвать взгляда от скульптуры. Лицо художника исказила страшная душевная мука.
Наконец он заговорил. Я едва расслышала его голос.
— Никогда еще я не добивался такого совершенства. И никогда не добьюсь, наверное.
Я забыла, что безжалостной рукой двигала ненависть ко мне, и попыталась хоть как-то утешить человека, к которому все больше привязывалась.
— Ян! Но вы можете взять новую заготовку, — сказала я. — Я буду позировать вам столько, сколько понадобится. Вы можете прикрепить к статуе новую голову, ведь все остальное не тронуто. И вдруг новая получится даже лучше?
Хотя он постарался ответить мне мягко, в голосе звучала безнадежность:
— Она была из цельного куска дерева, Миранда. Такую непросто воссоздать. Я далеко не всегда работаю с таким чувством, как над этой статуей; все получалось в точности как я себе представлял. Навряд ли это повторится.
Я подошла к Яну, горячо желая облегчить его горькие муки; я страдала вместе с ним.
— Не говорите так! Вы не должны себя в этом убеждать! Многие художники не раз переделывали свою работу! И художники, и скульпторы!
— Только потому, что у них не получалось с первого раза. Когда вещь сразу получается такой, какой мечтаешь ее сделать… какой тогда прок в повторении? Кроме того, Миранда… это был ваш портрет… — Он осекся и хотел отвернуться.
Сердце мое готово было разорваться от горя и сострадания, и я мягко положила руки ему на плечи. Он тут же заключил меня в объятия, прижал к груди, словно хотел защитить от ужаса происшедшего, защитить и себя, и меня. На мгновение я тоже прижалась к нему. В голове пронеслось, что мы могли бы поддерживать и оберегать друг друга, утешаясь сознанием этой поддержки. Но тут объятия Яна стали крепче, и он наклонил голову, собираясь поцеловать меня. Как можно тактичнее я высвободилась. Нет, я не могла прятаться от опасности в его объятиях, пусть даже он мечтал удержать меня в них. Какими бы жестокими и страшными ни были последние события — гибель Тома Хендерсона, а теперь еще и уничтожение скульптуры, — я не хотела возвращаться в уютный кокон детства. Я стала взрослой и теперь должна была сама справляться, преодолевать невзгоды и ни от кого не зависеть.