Ты не видишь ответа, потому что он слишком очевиден. Ты стал Шахразадой для самого себя.
Он убрал руку со лба, моргнул и посмотрел в окно. Лето, которого он не надеялся дождаться. Мелькнула и пропала тень Энни.
Верно ли это?
Шахразада для самого себя? — снова мелькнула мысль. Если это так, то он оказался в ситуации, исключительной по своему идиотизму: он жив благодаря тому, что хочет закончить книгу, написание которой навязала ему Энни. Он должен был умереть… но не умер. И не умрет, пока не узнает, чем все закончится.
Совсем свихнулся.
Ты уверен?
Нет. Он уже ни в чем не уверен. Ни в чем.
За одним исключением: его жизнь висела и продолжает висеть на волоске по имени Мизери.
Его разум поплыл прочь.
Облако, подумал он. Начнем с облака.
6
На этот раз облако было чернее, плотнее, как будто ощутимее. Пол чувствовал, что он не уплывает, а, скорее, скользит. Иногда приходили мысли, иногда появлялась боль, иногда он смутно слышал голос Энни, звучавший как в ту минуту, когда ей показалось, что горящие страницы рукописи могут вылететь из жаровни и поджечь дом:
«Выпей это, Пол… Тебе нужно».
Скользит?
Нет.
Не совсем точный глагол. Точный глагол — отходит. Пол вспомнил, как однажды — дело было в колледже — в три часа ночи ему позвонили. Заспанный дежурный четвертого этажа, барабаня ему в дверь, кричал, чтобы он, черт побери, скорее шел к телефону. Звонила мама. Поли, приезжай домой как можно скорее. У отца инсульт. Он отходит. Пол гнал свой старенький «форд» со скоростью семьдесят миль в час, хотя передние колеса начинали вибрировать при скорости свыше пятидесяти, и приехал домой «как можно скорее», но все усилия оказались напрасны. Когда он приехал, его отец уже не отходил. Он отошел.
Насколько же сам он был близок к отходу в ночь после знакомства с топором? Он не знал, хотя, вероятно, показателен тот факт, что он почти не чувствовал боли на протяжении недели после ампутации. Плюс паника в голосе Энни.
Он лежал в полукоматозном состоянии, с трудом дыша из-за побочного действия лекарств; в его руках опять торчали трубки для внутривенного кормления. И из этого состояния его вывели бой барабанов и гудение пчел.
Барабаны бурка.
Пчелы бурка.
Сны бурка.
Медленно, но неуклонно приобретали яркость пейзажи земли, никогда не существовавшей за пределами листов бумаги, на которых он писал.
Сны о богине, лицо богини, черное, изъеденное дождем и ветром, нависающее над зеленью джунглей. Черная богиня на Черном континенте, и в голове ее живут пчелы. Но даже эту картину заслоняла другая, становившаяся с каждым днем все четче и рельефнее — словно гигантский экран заслонял ее от окутавшего Пола темного облака. Картина луга, посреди которого растет одинокий эвкалипт. На нижней его ветви висит пара наручников из вороненой стали. По ним ползают пчелы. Только наручники. Только наручники, потому что Мизери…