— Пожалуйста… Давай…
Он принялся быстрее раскачивать язычок, услыхав, как открывается дверь кухни. И вдруг словно вернулся тот день, когда мать застала его курящим. Энни весело крикнула:
— Пол! Это я! Я привезла вам бумагу!
Поймала! Она поймала меня! Боже, пожалуйста, Боже, нет, пусть она не бьет меня. Боже…
Конвульсивным движением он нажал пальцем на язычок и полностью утопил его в двери; обломок заколки с треском переломился. Из кухни донесся звук — Энни расстегивала «молнию» на парке.
Он закрыл дверь спальни. Щелчок замка
(а она слышала? не могла не могла не услышать!)
прозвучал, как выстрел стартового пистолета. Пол покатился к окну. Он еще не доехал до окна, когда в коридоре послышались ее шаги.
— Пол, я привезла вам бумагу! Вы не спите?
Нет… поздно… Она услышит…
Он нажал на рычаг управления в последний раз и подкатился к окну в ту же секунду, когда ее ключ повернулся в замке.
Не откроется… Заколка… Она заподозрит…
Но кусочек металла, должно быть, провалился глубоко, так как ключ сработал нормально. Пол наполовину прикрыл глаза, безумно надеясь, что поставил кресло в точности на то место, где оно стояло до ее ухода, или по крайней мере достаточно близко, чтобы она не заметила перемены, надеясь, что она припишет его пот и дрожь во всем теле боли, не смягченной действием лекарства, и больше всего надеясь на то, что он не наследил…
Когда дверь комнаты распахнулась, он глянул вниз и увидел, что, пока он так отчаянно-тщательно проверял, нет ли улик, самая главная улика осталась без внимания: коробочки с новрилом по-прежнему лежали у него на коленях.
35
В каждой руке она держала по пачке бумаги.
— Вот, «Триад Модерн», как вы просили, правильно? Тут две стопы, и на кухне еще две, просто на всякий случай. Так что… — Она замолчала и нахмурилась, глядя на него. — Вы прямо-таки промокли от пота… и очень разрумянились. — Она помолчала. — Чем вы тут занимались?
Хотя в это мгновение внутренний голос опять завопил, что он, Пол, пойман и надо сдаваться, признаваться во всем и надеяться на снисхождение, он сумел встретить ее подозрительный взгляд и, в свою очередь, взглянуть на нее с болезненной иронией.
— По-моему, вам известно, чем я тут занимался, — ответил он. — Я мучился.
Она достала из кармана юбки салфетку и вытерла ему лоб. Салфетка мгновенно намокла. Она улыбнулась ему все той же псевдоматеринской улыбкой:
— Было очень плохо?
— Да. Да, очень. Можно мне теперь…
— Говорила я вам, чтобы вы не выводили меня из себя. Век живи — век учись, правда? Ну ничего, будете жить — будете учиться.