– Да, это несомненно. До сих пор не пойму, откуда у нее взялись силы дотащить телевизор до коридора. Я вышел за хлебом. А когда вернулся, телевизор уже стоял в коридоре.
– А вы что-нибудь сказали ей об этом?
– Нет, просто поставил его на прежнее место. В тот день она даже не заметила. А на другой ее арестовали.
– А когда Альфонсо сказал, будто все это ее выдумки, как вы думаете, мог он солгать или нет?
– Мог.
– А Робер, и он тоже мог бы солгать таким же манером?
– Нет, так мог поступить только Альфонсо. Он относился к Клер с какой-то особой нежностью, что ли… Всякий раз, когда он видел ее, лицо у него расплывалось в такой улыбке, что тут уж не ошибешься…
– Так все-таки что это, по-вашему, было – нежность или любовь?
– Вот уж чего не знаю, того не знаю.
– Но если кто-то и мог догадаться, что она натворила, то это ведь он, согласны?
– Да нет, думаю, такое не пришло бы в голову никому. Но если в Виорне и был хоть один человек, кто мог понять, что она катится в пропасть, то это, конечно, Альфонсо – и никто другой. Будь Альфонсо поумней, может, он бы и догадался. Что говорить, он был ей ближе всех и уж, конечно, ближе, чем я… Что правда, то правда. Она все еще была ему интересна. А она уже знает, что он уехал из Франции?
– Нет, не думаю. А что еще вы думаете об этом убийстве?
– Да трудно объяснить словами, что я об этом думаю. По-моему, не убей тогда Клер Марию-Терезу, она все равно рано или поздно убила бы кого-нибудь другого.
– Вас?
– Да, меня. Ведь она шла к этому убийству в полном мраке, и ей было безразлично, кто окажется в конце туннеля – Мария-Тереза или я…
– А чем же вы отличались друг от друга?
– Просто уж я-то почувствовал бы ее приближение.
– А кого, по логике своего безумия, она должна была бы убить?
– Меня.
– Но вы ведь сами только что сказали: Марию-Терезу или меня.
– А я и сам только что понял, что все было совсем не так – вот здесь, сейчас.
– Но почему же именно вас?
– Это невозможно объяснить, но я знаю.
– А у вас не осталось никаких бумаг, написанных ее рукою, пусть даже давным-давно?
– Нет, никаких.
– У нас нет ни единой строчки, которую бы она написала своей рукой. Неужели вам так ни разу ничего и не попадалось?
– Года два-три назад я нашел черновики писем, она писала их в версальские газеты. Их и разобрать-то было невозможно, сплошные орфографические ошибки. Я бросил их в камин.
– И о чем же там шла речь?
– Да, честно говоря, я их даже не читал. Только одно и запомнилось. Она спрашивала советов насчет своего сада, вернее, насчет английской мяты, интересовалась, как содержать ее в доме, зимой, в горшке. Мяту она написала как «маята»… А вместо английской – «ангельская». Ангельская маята… Как сделать так, чтобы она росла дома, в земле, как в песке… Кстати, она ведь, кажется, написала что-то на теле убитой?