– Ах, вы к спектаклю готовились, – сказал Викентий Кириллович голосом, не предвещавшим ничего хорошего. – Вы, стало быть, артист. Всецело отдались Мельпомене, забыли обо всем на свете. Что ж вы, господин артист, с Надеждой-то делаете?
– Я звонил в больницу, просил передать, меня в срочную командировку послали. Что, не передали? – упавшим голосом спросил Егор.
– Нет. Так где же вы были? В командировке или к спектаклю готовились?
Дорин только вздохнул.
– А… А где Надя?
– Ее нет.
Вот тебе и раз!
– Она в больнице? – спросил Егор, радуясь, что такси еще ждет.
– Нет.
– А где?
Папаша помолчал, глядя на несчастное лицо ухажера.
– Ладно, – сказал, – входите. Надежда скоро придет.
Сели на стеклянной веранде. Доктор покосился на торт и свертки, поморщился. Егор залился краской.
– Сердится она на меня? – не выдержал он.
– Это вы у нее сами спросите.
– Так где она все-таки?
– В церкви.
Тут насупился и Дорин – теперь оба смотрели друг на друга с неприязнью.
– Вы ее приучили в церковь ходить?
– Я.
– В Боженьку веруете. А еще ученый человек.
– Нет, не верую, – спокойно ответил доктор, будто не расслышав язвительности. – В мои времена это было немодно. Мы, студенты-медики, делились на атеистов и агностиков, с явным преобладанием первых. Но нынче времена другие, детей лучше воспитывать в вере. Нужна, знаете ли, хоть какая-то духовная опора.
Кто такие «агностики», Егор не знал и про духовную опору не очень понял, однако общий смысл был ясен – советские времена Викентию Кирилловичу поперек горла.
– Конечно, вам, дворянам, при царе лучше жилось, – сказал Дорин, понемногу заводясь – от нервов. – Чисто, сытно, культурно – за счет трудового народа.
Он ждал, что доктор от этих слов рассердится, но Викентий Кириллович снисходительно улыбнулся.
– Были среди привилегированных сословий и паразиты, но немного. Для вашего сведения, молодой человек: подавляющее большинство дворян в семнадцатом году имели это звание благодаря образованию и выслуге. Мой отец, например, родился на свет крепостным. Выучился на медяки, всю жизнь работал, дослужился до ординарного профессора. По Табели о рангах это был четвертый класс, дававший права потомственного дворянства. Всякий, кто хотел учиться и не боялся работы, мог добиться того же.
Чувствуя, что начинает злиться не на шутку, Егор решил взять быка за рога:
– Значит, самодержавие по-вашему лучше, чем социализм?
Во всем Советском Союзе вряд ли нашелся бы человек, который не испугался бы такого вопроса. Но Викентий Кириллович подышал на очки, протер стеклышко платком и как ни в чем не бывало ответил: