А через час новый: немедленно повернуть к железной дороге и приступить к погрузке в эшелоны.
В первых числах марта на всех станциях от Осташкова до Андреаполя грузились батальоны, полки, бригады 1-й танковой армии.
Куда, зачем перебрасываемся — никто не знал. Мы слышали только одно: быстрее, быстрее, быстрее!
Едва с протяжным скрежетом закрывались тяжелые двери теплушек, как паровоз давал гудок и окутывался плотным ватным паром. Вагон за вагоном с замирающим вдали перестуком колес погружались в бескрайно тянувшиеся леса.
1
Лязгают, перекликаясь, буфера. Тяжко отдуваясь, паровоз хрипло гудит и замирает. Москва.
Состав стоит на далеком от вокзала пути. Город почти не виден. Он только угадывается за дымкой морозного утра, в каком-то тревожном тумане.
Комендант предупредил, что стоянка часа полтора. До сих пор задерживались минут на 15–20. Оторвется старый паровоз, его место займет новый и — вперед!
Мы с Михаилом Ефимовичем решаем заехать в главное управление бронетанковых войск. За стеклами нетряской машины малолюдная насупленная утренняя Москва военного времени.
Командующего и его замов нет. Никому не ведомо, куда мы держим путь.
Михаил Ефимович поглядывает на часы, торопливо сосет сигарету. Пачками трофейных сигарет набиты все его карманы. Он щедро одаряет ими офицеров управления.
После Москвы мы движемся куда медленнее. В узкое русло тянущейся к югу железнодорожной колеи через Москву вливаются сотни эшелонов с войсками, боеприпасами, продовольствием, горючим. В мелькающих окнах классных вагонов белеют лица и повязки раненых.
Остановки теперь длятся по часу, по два, по три. На станциях солдаты разминают затекшие ноги, обмениваются с ранеными махоркой, выспрашивают о фронтовых новостях. Раненые уверенно предсказывают:
— Вам до Курска, как бог свят.
Может, и так…
Один пролет я еду в штабной теплушке Горелова. Мы сидим, пригнувшись, на вторых нарах.
Внизу у буржуйки вполголоса поют офицеры. Равномерное покачивание, неожиданный досуг настраивают на элегический лад.
Горелов молчит, курит, разгоняя рукой сизоватые клубы. Но разве разгонишь? Наверх, к потолку, тянется плотное облако дыма.
— Если не о бое, не о бригаде, то о дочке, — признается Горелов. — Как бы ни умаялся, прежде чем уснуть, должен о ней подумать… Не вернусь, что с ней тогда? Кто человеком сделает? Бабка стара, на мать надежда невелика. Школа?.. Э, что школа без родителей? После войны, кажется, по-новому бы жить начал и дочке многое бы открыл…
Горелов замолкает, уставившись в поглощающую дым оконную щель, слушает песню.