Быстрым шагом миновал он знакомые палаты и переходы, жалея, что слишком уж их много. Увидал, что впереди дымком колеблется воздух. Подумал на жару, но свернул все равно. Цокая подковками сапог, сбежал по сходам. Громко отзывалось в пустых хоромах эхо.
Попались Явнуту навстречу только двое. Первого, служку, нырнувшего с расписным сундучком в боковой переход, хотел сотник окликнуть, да опомнился и губы сжал: не при службе теперь. А второго, Мэннора, купца ситанского — да кто ж нынче не знает?
На пыльной площади перед воротами ждала со свитой Золотоглазая. Явнут подошел, бросил обземь бобровую шапку:
— Ну что, ученички? Без хлеба оставили?
— А ты цыплятами, цыплятами, — хохотнул кто-то из толпы. — Вон сколько высиживали!
Бывший сотник поискал глазами говоруна:
— Иди сюда, прыткий! Я те не при девицах объясню!..
Керин спрыгнула с Вишенки, бросила Ратме поводья. Они с Явнутом поглядели друг другу в глаза и обнялись.
— Ну, чай, теперь со всеми в Ясене перездоровалась, — с уважением оглядывая ее, сказал Явнут.
— Кто мне дорог — со всеми.
Золотоглазая наклонилась за сотниковой шапкой, подняла, отряхнула от пыли:
— В войско ко мне пойдешь?
Он как бы равнодушно пожал плечами:
— А и пойду. Тряхну стариной. Только как бы моя половина…
— Да мы ее уговорим, — прогудел Велем.
Все легко, весело рассмеялись.
После говорили, что были знамения.
Что, чуя запах недоброго дыма, вставали свечой, захлебывались пеной хрипящие лошади. Что выли собаки в окрестных дворах: и задирая голову, и приклоняя к земле — на покойника и на пожар сразу. Выли так, что у человека волосы на голове подымали шапку…
Потому как, вовсе спятив от злобы, выжег бывший радный начальник Берут Старшинскую Вежу — сердце Ясеня — дотла. Щедро полил земляным маслом лари с утварью и пергаментами, и резные дубовые перегородки, и старинной работы гобелены с доселе яркими птицами о человечьих головах; рассыпал дрова и уголь, сложенные у печей…
И времени минуло недолго, как вышел из Вежи, попрощавшись с Берутом, сотник…
Словно не человек се чинил, словно пожрали Незримые Берутово сердце: потому что такое не по силам крепко обозленному, но одному…
Напор жара выдавливал из рам дорогое стекло, лопались, как глаза, черепицы на крышах, и оборотились в дымовые трубы лестницы. Будто в горне, ревело и ярилось за крепкими стенами пламя…
Керин бежала, как во сне: когда бежишь — и все равно не движешься. Открытого огня еще не было, но дым затянул пеленой и сделал смутными палаты и переходы. Першило в горле, хотелось разорвать ногтями грудь, чтобы выпустить дым наружу.