Я мягко покачивалась в седле, проезжая, и думала, думала. Словно выбирала косточки из крыжовника.
Когда я была маленькая, мне казалось, что вся война — только вершники на гарцующих конях, воздетые к небу мечи, блестящие, словно змеиная кожа, кольчуги. Я тогда не представляла, что одну такую кольчугу кузнец делает от полнолуния до полнолуния. Что ногу без поножа боевой жеребец может прокусить до кости. Что выезжать под боевое седло начинают трехлеток и не холостят их нарочно, чтобы смело шли в воду и на стену копий. Что в одном круглом шлеме ставится пятьдесят заклепок, на полный день кузнечного звона. Что в обед сотня кметей съедает пуд мяса, десять ведер наваристой похлебки и десяток-полтора караваев, каждый из которых во весь под печи. А кроме еды этой сотне надо мыться и ходить по нужде. И брить волосы, чтобы в бою не схватили за космы и живность не завелась. К тому же, голым и босым не повоюешь…
За мной как раз и шла размашистым шагом конная сотня. Телеги для покупок мы рассчитывали взять в Ясене. По правую руку от меня Мартин (который Леськин жених) то довольно улыбался, запрокинув голову в небо, то хмурился: невеста осталась в Сарте. Огребет мальчишка дома и пампушек, и колотушек, чтобы не удирал без благословения. И поцелуев пополам со слезами.
Мартину хорошо: купит коней в своей Пастушьей, пригонит в замок табун и будет теще сват. А вот как меня старшины Ясеньские встретят? Мэннор, небось, уже голубя с грамоткой в небо выбросил. Сейчас пыль глотает позади строя и дуется на весь белый свет: тошно ему с бывшей невестой рядом ехать.
Да… в Ясене купчине не обрадуются: не пошел рельм под Берутово крыло. Потому Мэннору с нами лишь до Заставной веси. Оттуда он поведет обратно в Сарт возы с воинской справой.
А мне дале.
Так что же старшинам сказать? И что мне-то отец с матерью скажут?
Горькие мысли набегали на светлые, как тучки на солнышко. А потом и вовсе никаких не стало. Я просто покачивалась в седле, вдыхала запах сухой травы, цветов, хвои, битого подковами камня, и мне было хорошо.
Вдоль канав по обочинам пламенел шиповник. Словно воротилась весна.
Глава 15
Слово свидетеля. Раннор
Самое гадкое в рвоте — запах.
От него всплывает, казалось, начисто отторгнутое, загнанное в недоступные глубины: тонкий звон то ли насекомых, то ли раскаленного воздуха и раздутые желтые тела на мостовой. И сытое карканье Вороньей башни. Обожравшиеся вороны на зубцах, которым лень даже пошевелиться, не то что взлететь. Толчок твердого клюва в надглазье и закупоривший горло комок тошноты.