Гэлад беспощадно напомнил себе, что каждое слово, начертанное творцом, которому больше пятнадцати, по воле Одинокого, сжигает творца. Пятнадцать — граница, предел, после которого сказка глупого ребенка может сделаться оружием. Кто же станет дожидаться, пока оружие куется против тебя? Слова рвались на волю, а выпускать их было нельзя… Всаднику исполнилось девятнадцать. И за четыре года немоты он отыскал средство, способ уцелеть в захваченном мире, оставаясь самим собой. Если божественное возмездие разделить на многих, каждому достанется по чуть-чуть. Плохо, больно, но не смертельно. И плевать на Статут, согласно которому дворянин-создатель обязан принять наказание в одиночку и с достоинством. Плевать, что приходится якшаться с простолюдинами, жить, как собака под забором. Зато молнии Твиртове не выжгли душу. И слова его сказок — живые. Записанные слова. Пусть Одинокий Бог подавится.
Гэлад сверху вниз взглянул на махающих руками щенят. Обсуждают его, злодея. Ну, пусть. Жара облепляла холодом.
— Ярран?
Вкрадчивые мягкие шаги. Женские. Черный плащ с капюшоном, узкое платье с золотой тесьмой по подолу и зарукавьям. Голос…
— Это я, мессир.
И лукавый взгляд из под ресниц. Айша Камаль. Ненаследная принцесса, Бархатный Голос Руан-Эдера. Если пройти Дорогою Мертвых, через солончаки, выжженные степи и ядовитые заросли Халлана, то, может быть, на самом краю окоема, над слабо соленым Внешним Морем откроется тебе великий и древний, как сказка, дивный город Руан-Эдер. Канцлер помотал головой. Ошметки высохшей тины полетели в разные стороны.
— Мессир, э-э, изволил влезть в Глинку? — спросила чернокосая Айша, отряхивая рукав.
— Изволил, — буркнул мессир. — Куда делся этот урод?..
— Который, мессир?
— Ярран, — буркнул Гэлад.
— Он нужен мессиру?
— Ясен пень.
Канцлер извлек из второго сапога и разгладил на стене покоробленный обожженный лист пергамена:
— Вот это я нашел на кухне нашего Мастера Лезвия. Бездельник повар хотел поджечь этим дрова. А… проходите, господа магистры!
…Жара стояла такая, что хотелось сесть прямо посреди улицы на раскаленную, как сковорода, мостовую и так сидеть, не двигаясь, не открывая глаз — пока косматый солнечный диск не увалится за пыльные тополя. Ночью будет гроза… Клод Денон представил, как замрет оцепеневший воздух, как навалится на город давящая тишина, и молния — длинная и золотая — располосует небо такой вспышкой, что померкнут все другие, те, которые над Твиртове. Это было так здорово и так недостижимо, что он только скрипнул зубами.
Клоду было тридцать три года от роду, но благородная седина уже посеребрила черные кудри. Когда из пыльного шкафа вылетает отоварившаяся шубой моль в возрасте Христа, мерцает болотными глазами и заунывным голосом вещает сентиментальные стихи… собственно, Клод мог пренебречь мнением окружающих. Во-первых, Денон был Адептом, что само по себе имеет вес. Адептам — сиречь приспешникам Одинокого Бога — стихи читать дозволено во всяко время и любые. На то они и Адепты, чтобы знать, как удерживать в границах разрешенного Божие и не только Слово. А, во-вторых, у Клода была Сабина. Спору нет, неприятно, когда жена дворянина является не только его женой; но человеку верующему в таких вопросах с Богом следует соглашаться. Ну, спит Краон с Сабиной, и очень даже прекрасно. Можно спокойно заниматься ребелией. И жене приятно, и Богу угодно, и совесть чиста.