— Ах, я не понимаю, что ты плетешь, муженек? Уж не спятил ли ты?
— Жена, — сказал Сметсе, — не закатывай так жалостно глаза! Сейчас не время грустить.
Разве ты не видишь, что мне стало легко на душе? У меня с плеч скатился камень потяжелее дозорной башни: я говорю о башне с драконом, таким же, как в Брюгге. Ты только послушай: меня не съедят! Клянусь Артевелде! Как подумаю, так ноги у меня от радости сами пускаются в пляс. Вот и пляшу! А тебе разве неохота со мной поплясать? Фу, плакса, пригорюнилась, когда муж ее веселится! Жена, поцелуй меня, душенька, за то, что мне proficiat [16]. Ты должна меня поцеловать, ведь теперь у меня не отчаяние в сердце, а добрая, светлая, прочная надежда. Они собирались меня приготовить под разными соусами и вволю полакомиться моим мясцом. А я их перехитрю! Ну так давай же попляшем с тобой!
— Ах, Сметсе, ты бы прочистил желудок, — посоветовала жена, — говорят, это помогает от сумасшествия.
— Жена, слова твои безрассудны, — молвил кузнец и ласково потрепал ее по плечу.
— Ишь какой ученый нашелся, учит меня уму-разуму! Но за кого же считать тебя, Сметсе, за умного или безумного, после того, как ты ломал шапку перед этими нищими, что пришли к нам в дом напустить вшей? заставил меня, свою жену, сторожить их осла, набил их корзины нашими лучшими хлебами, окороками, брёйнбииром, стал перед ними на колени, испрашивая у них благословения, и вообще обращался с ними, словно с эрцгерцогами какими, называя их монсеньором, сеньором и сеньорой! Сметсе тут догадался, что святые странники пожелали открыться только ему.
— Жена, — сказал он, — не расспрашивай меня больше, я не могу рассказать о тайне, понять которую тебе не дано.
— Ах, — воскликнула она, — это ведь почище сумасшествия: тут оказывается еще и тайна какая-то! Нехорошо, Сметсе, что ты скрытничаешь со мной! Я всегда была тебе верной женой, соблюдала твою честь, берегла твое добро, никому не давала денег взаймы и сама не брала, с соседками не болтала лишнего, хранила твои тайны, как свои, ни словом о них не проговаривалась.
— Я это знаю, — сказал Сметсе, — ты всегда была мне верной, хорошей женой.
— Ну, а если ты это знаешь, — спросила она, — почему не доверяешь мне? Ах, муженек, до чего мне это обидно! Ну открой мне свою тайну, я не выдам ее, можешь мне поверить!
— Жена, — сказал он, — если ничего не будешь знать, тебе легче будет молчать.
— Сметсе, — спросила она, — неужто ты мне так ничего и не скажешь?
— Не могу, — отвечал он.
— Горе мне! — заплакала она.
Тем временем вернулись подмастерья, и Сметсе каждому дал по золотому на выпивку. Они так обрадовались своему богатству, что три дня не показывали в кузницу носа, и все вместе — за исключением одного старичка, такого дряхлого, изможденного, что он еле дышал и с трудом волочил ноги, — отправились купаться в реке Лис, лежали на берегу в высокой траве, грели брюхо на солнышке, потом плясали на лужке под звуки скрипок, волынок и свирелей, а вечером в кабачке опрокидывали стаканчики и осушали кувшины.