— Да, — вздохнул дьявол, — то было славное времечко!
— Действительно, мессир, для вас это было время могущества и богатства! О, мы вам многим обязаны: десятинным налогом, о котором вы шепнули на ушко императору Карлу, а также приказом, начертанным вашей прекрасной рукой на арест графов Эгмонта и Горна[21], и еще более двух тысяч человек, погибших по вашей вине от огня, меча и веревки.
— Я точно не знаю, сколько их было, — сказал дьявол, — но много. Подай, Сметсе, еще колбасы. Хороша у тебя колбаска!
— Ах, она недостаточно хороша для вашей милости! Но вы совсем не пьете! Выпейте еще кружечку крепкого пива!
— Кузнец, пиво у тебя отменное, но я пил еще лучшее в трактире у Пиркина в тот день, когда на базарной площади сожгли на костре пять девчонок-реформаток зараз. То пиво больше пенилось. И вот, когда мы его пили, мы слушали, как эти девчонки пели псалмы в огне. Здорово мы выпили в тот денек! Но посуди сам, Сметсе, как испорчены были эти девки, столь еще юные и столь закоснелые в своих прегрешениях! Они пели молитвы, не проронив ни единой жалобы, улыбались в огне и еретически призывали бога. Налей-ка мне еще, Сметсе!
— Как же это так? — подивился Сметсе. — Ведь король Филипп потребовал, чтобы вас в Риме причислили к лику святых за вашу верную службу Испании и папе. — Почему же вы не в раю, мессир?
— Увы! — воскликнул дьявол. — Моих прежних заслуг не признали. Изменники-реформаты находятся подле бога, а я горю в геенне огненной на самом дне ада. И там, не зная ни отдыха, ни срока, я должен петь псалмы еретиков. Ох, какое это тяжкое наказание, какие невыносимые муки! Эти песни стоят у меня поперек горла, клокочут у меня в груди и раздирают мои внутренности, словно дикобразы с железными иглами. При каждом звуке у меня открывается новая рана, кровоточащая рана; так мне суждено петь всегда, до скончания веков.
Сметсе, потрясенный рассказом о том, как тяжко господь покарал Якоба Гессельса, сказал ему:
— Пейте, мессир, брёйнбиир — целительный бальзам для больной глотки.
Вдруг зазвонил колокол.
— Сметсе, — сказал дьявол, — идем, час наступил!
Но добрый кузнец, ничего не ответив, вздохнул.
— Что тебя печалит? — спросил дьявол.
— Ах, меня печалит, что вы так торопитесь, — отвечал Сметсе. — Неужто я вас так дурно принял, что вы не дозволите мне обнять на прощание жену и моих славных подмастерьев, а заодно и поглядеть на мое чудное сливовое дерево, на котором растут такие сочные плоды? Ах, как бы я хотел хоть чуточку освежить ими свое горло прежде, чем уйти туда, где все мучаются вечною жаждой!