Не ошибается Наташа Ихменева, открывающая, что Нелли любит Ивана Петровича. Как женщина, она чувствует, что ожесточение Нелли происходит от того, что тот не понимает ее любви. «Да и она-то, может быть, сама не понимает себя; ожесточение, в котором много детского, но серьезное, мучительное...» (3; 387), – пытается она войти во внутренний мир страдающей девочки. И, видимо, только этой пробуждающейся и еще не осознанной любовью можно объяснить, что Нелли была странная, иногда казавшаяся даже сумасшедшей из-за своей непоследовательности, как будто хотела «удивить и испугать своими капризами и дикими выходками» Ивана Петровича.
Узнав ад жизни, Нелли без перехода, минуя юность, шагала из детства во взрослую жизнь, помогая Ване, спасая Наташу. И умерла, не выдержав взрослого страдания. Сердце ее разорвалось, не вместив в себя одновременно столько любви и гнева. Вся она, не приспособленная еще для жизненных битв, противилась несправедливости, как могла, боролась с ней. Она и зверьком выглядела потому, что ей, еще ребенку, не женщине, приходилось «быть как бы маленьким гладиатором».
Примечательно, что Гиацинтова, отказавшись от воплощения на сцене эпилепсии и истеричности в образе Нелли, верно почувствовала, что ее «истерика» – это не патология, а результат психологического конфликта развивающегося ребенка в особо трудных жизненных коллизиях. Но вместе с тем она избежала и морализаторства, сентиментальности, идеализации, в значительной степени свойственных прообразу Нелли Смит – героине романа Ч. Диккенса «Лавка древностей» Нелли Трент.
Ее последние слова перед смертью – суровый приговор человеческой жестокости, горький укор самолюбивому эгоизму. Ее настоящая, живая любовь, желание дать счастье остающимся после ее смерти людям одержали победу в этой битве с жестокостью, непримиримостью. И опять же не скажешь лучше Гиацинтовой: «Впервые открывая всем, что накопилось за маленькую, но такую тяжелую жизнь, она, как храбрый солдатик, давала последний отчаянный бой целому миру. Она торопилась все досказать, всех примирить, как будто знала наперед, что сейчас умрет...».[68]
Н. А. Добролюбов сетует, что «сильный, горячий характер маленькой Нелли» не может прийти к «борьбе постоянной и правильной...».[69] Но эта «неправильная борьба», принимающая болезненные истероподобные формы у Нелли, служит, однако, счастью других людей.
Острый, недобрый темперамент Лизы Хохлаковой как бы булавочкой колет всех вокруг: «Капризная, нервная, она вертелась в своем кресле, не зная минуты покоя. И каждый мускул в лице дрожал, и глаза возбужденно горели, и голос, звавший: „Алеша, Алеша!“, звучал то детски-поэтично, то настойчиво-властно, то горестно. Дитя, бесенок, мучительница, страдалица – все заключало в себе это странное и хрупкое существо...» Это блестящее описание исполнения роли Лизы К. Н. Кореневой полностью совпадает с нашими впечатлениями о ней, вынесенными из романа и увиденными в его сценических инсценировках.