Я смотрел на Соломона Аркадьевича, размышляя об идеологии доктора Головачева, но кроме того, что он запирается в комнате с моей Рахилью, в голову мне ничего не приходило. Очевидно, это и было его идеологией. Помимо узких брюк. В которых, действительно, непонятно каким образом он размещал свою нижнюю половину. Стискивая, очевидно, себе там буквально все.
"Смотрите, - сказала Люба, входя на кухню, - у меня сережки".
Я уже знал от нее, что все "чувихи" в больнице были с проколотыми ушами. Люба говорила, что это "клево".
На комсомольском собрании факультета у меня в институте за "клево" могли запросто отчислить с любого курса. Не говоря уже о сережках.
"Где ты их взяла? - сказал Соломон Аркадьевич. - Это сережки твоей бабушки".
"Где взяла, там уже нет. Нравится?"
Она повертела бритой головой из стороны в сторону. Солнечный луч из окна упал на сверкающие грани и блеснул мне прямо в глаза.
"Осторожней! - забеспокоился Соломон Аркадьевич. - Это настоящие бриллианты".
"Больно было?" - сказал я.
"Да нет. - Она продолжала поворачивать голову. - Только похрустело чуть-чуть".
За спиной у нее появилось улыбающееся лицо доктора Головачева.
"Ну как?" - сказал он.
Человек-дырокол.
Он был для нее символом свободы, которую она обрела в сумасшедшем доме. Люба говорила, что он подменял стилягам все эти страшные таблетки на безобидные пустышки из сахара и муки. Собственное изобретение. Борьба за право носить узкие брюки, баки и напомаженный кок. От которого подушка, наверное, к утру покрывается жиром, как сковорода для оладий.
Ну как мне было тягаться со всем этим маслом? С дырками в ушах? С тесно прижатыми гениталиями?
А насчет чистоты еврейской крови доктора Головачева даже не спрашивали. В его случае этот вопрос почему-то особенно остро уже не стоял.
* * *
Наблюдая за развитием их взаимоотношений, я невольно стал задумываться о смысле жизни. Часами ходил вокруг дома и в соседнем парке, размышляя на эту важную тему, пока желтый плащ доктора не мелькал у входа в подъезд.
Начитавшись перепечатанных на плохой машинке запрещенных статей Мукаржовского, я воспринимал этот факт мелькания просто как часть определенной знаковой системы. С точки зрения семиотики желтое пятно у подъезда сигнализировало об уходе соперника. Оно декодировалось, как возможность занять покинутое оперативное пространство и развернуть в нем собственную операцию. Без помехи со стороны препятствующих факторов.
Но операция никак не разворачивалась. Оперативные силы сидели на кухне, уныло курили и размышляли о смысле жизни. Виня во всем советские дурдомы, в которых расцветает свобода, и теряя драгоценное время между бесконечными появлениями желтого плаща.