Конде ощутил знакомую дрожь, какой не испытывал с тех пор, как ушел из полиции. Стало быть, верно, что полицейский никогда не бывает бывшим? — задумался он, хотя знал ответ: ни полицейский, ни закоренелый мерзавец, ни извращенец, ни убийца не обладают правом на приставку «экс».
— Что это за история с убийством?
Старец медленно проглотил слюну и потер руки. Ни с того ни с сего у Конде возникло ощущение, что кто-то в глубине квартиры слушает их разговор.
— Я не больно-то много об этом знаю. Каликсто вообще был довольно замкнутый тип, да и характер у него… Знаю только, что у него произошла ссора в каком-то баре и он убил человека. Отсидел чуть ли не пятнадцать лет, а когда вышел, Папа дал ему работу, потому что знал его еще до тюрьмы.
— И куда потом делся Каликсто?
— Я его больше не встречал. Не знаю, как Руперто. Он был у Хемингуэя капитаном его катера и чаще бывал в Гаване. Помнится, однажды он что-то такое болтал насчет Каликсто, или мне так кажется…
— Каликсто, скорее всего, уже умер.
— Наверняка, он же был старше меня. Так что…
Торибио умолк, и Конде не спешил задавать очередной вопрос. Старику было явно не по душе поминать стольких покойников. Наконец Марио взглянул в его глаза, погруженные в глубокое раздумье, и решил перейти в атаку:
— Торибио, не слышали ли вы случайно, чтобы кто-нибудь в «Вихии» упоминал про некоего типа из ФБР?
Старик заморгал:
— Кого?
— Ну, сотрудника американской полиции. Она называется Фэ-бэ-эр.
— А, ФБР… Понятно. Да нет, что-то не припоминаю такого.
— А где в усадьбе находился загон для петушиных боев?
— Чуть пониже дома, между подъездной дорогой и гаражом. Аккурат под манговым деревом…
— Такое старое дерево… Белое манго, да?
— Оно самое.
— Недалеко от фонтана?
— Примерно так.
Конде едва сдерживал ликование. Выстрелив наугад, он неожиданно попал точно в цель.
— А почему вы называете Хемингуэя Папой? Я имею в виду, если он был такой сукин сын…
Старик осклабился, обнажив темные десны, усеянные белыми пятнышками.
— Он был такой чудной, второго такого не сыскать. Мог совершенно спокойно отлить прямо в саду или испортить воздух в присутствии гостей. А иногда остановится, как будто задумался о чем, и давай ковырять в носу, вытаскивать козявки и скатывать их в шарики. Терпеть не мог, когда ему говорили «сеньор». Зато платил больше, чем другие богатые американцы, и требовал, чтобы его называли Папой… Говорил, что он для всех нас как папа…
— Ну, а вам Хемингуэй чем-то помог?
— Помог? Да вроде нет. Я хорошо работал, он мне хорошо платил, вот и все. Он говорил, что коль скоро он лучший в мире писатель, то и петушатник у него должен быть лучший в мире. Потому-то он и попросил у меня прощения после той стычки.