— Истерика, — произнесло над ней что-то голосом доктора. — Принесите ей воды и ступайте к батюшке — я сам с ней посижу. Кто она ему?
Ответа девочки Эрле уже не слышала — с силой заткнула уши руками, сжав локтями ноги — голова остановилась — все что угодно, только бы не слышать больше этого глухого, хриплого, нечеловеческого совершенно смеха — не получалось: он рос где-то внутри ее, он рвался наружу, грозя разорвать грудную клетку… Сообразив, Эрле заткнула рот рукой, вцепившись зубами в мякоть ладони — смех оборвался коротким полувсхрипом. Потом она отважилась поднять голову — и встретилась глазами с внимательным холодноватым взглядом доктора. Тот держал в руке высокий хрустальный бокал с какой-то бесцветной жидкостью, потом склонился к Эрле, почти силком сунул бокал ей в руку:
— Пейте.
Она отпила глоток — это оказалась обычная вода, закашлялась, поперхнулась — доктор терпеливо стоял рядом, затем поднял с пола книжку и вновь посмотрел на молодую женщину:
— Вам уже лучше?
Она слабо кивнула — говорить не было сил. Доктор взглянул на кожаный переплет, открыл, перелистнул несколько страниц — снова поднял голову к Эрле:
— Слуги говорят, что он был поэт и повесился от несчастной любви к какой-то девушке. Это правда?
Она усмехнулась — улыбка разъела губы, как кислота:
— Да, — ответила она и сама не узнала своего голоса.
— Надо будет обязательно почитать его книгу, — сказал доктор задумчиво и положил томик на софу. — Что ж, если вы в состоянии добраться до дому сама — я вас, пожалуй, покину: меня ждет еще один пациент.
Эрле кивнула, не особо вникая в смысл его слов; откинулась на спинку кресла, прикрыла глаза, с силой стиснула зубы, чтобы не закричать в голос. Подождала, пока по звукам не стало ясно, что доктор ушел, едва разжала челюсти, недоуменно обнаружила бокал в собственной руке, отпила глоток, опустила на пол… Это выглядело так нелепо — обычная вода в дорогом хрустальном бокале — наверное, Мария уже не сознавала, что именно льет и куда — а хрусталь загадочно мерцал, разбивая теплый свечной свет об острые грани, и ей вдруг подумалось, что она сидит тут и пьет воду, а Себастьяна уже нет — и Эрле снова засмеялась, беззвучно, запрокинув назад голову, мешая смех со слезами, оскалив ухмыляющийся рот, скребя ногтями по коленям, по гладкому шелку платья — слишком скользкому, и ей никак не удавалось почувствовать кожей хоть чуть-чуть боли… Это было так страшно — Боже мой, я только что взрастила гения, он умер — теперь его будут читать, хотя бы из любопытства, он умер — теперь забудется все, что было обыденного, забудется, что когда-то был человек — заблуждающийся, ошибающийся… он поэт, он был молод, он ушел красиво и романтично — этого им хватит, теперь забудут, как это страшно и нелепо, он ушел в легенду — он и меня с собой взял, и неважно уже, что было, а что нет… Он умер — теперь он гений… Господи, Господи-и-и-и…