А потом началась гроза. Эрле стояла — маленькая и потерянная фигурка посреди огромного сада, а ветвистые, похожие на бледные тонкие деревца молнии проходили сквозь оплетающие небо кроны, а бледные молнии били в землю в нескольких шагах от нее — словно вырастали, загорались и тут же гасли новые невиданные деревья… а в очистившемся темном небе, похожем на синее зеркало — лицо, тонкое, бородатое, бесконечно доброе — лицо на фоне неба, небо просвечивает сквозь него, и кажется, что оно всегда там было и всегда будет…
Она бросается бежать — отчаянно, белое платье чуть выше колен липнет к ногам, прижимая руки к сердцу, длинные волосы летят за ней, разнесенные ветром на тонкие пряди — это не может длиться вечно, я не смогу так долго… Молнии бьют в землю все ближе и ближе, слева и справа деревья — горящими факелами, корчатся в огне черные ветки — как руки, жухнут и плавятся листья… Крик боли — обрывается на жуткой, высокой, пронзительной ноте — она бежит между пылающими деревьями — две шерегни колонн, как языческий храм — кашляя от дыма, прикрывая лицо рукой, и белое платье ее не чернеет от дыма и копоти… А на небе кто-то смеется, кто-то хохочет, надрывается — визгливо, заливисто, как лай…
Мягкая темная трава под ногами. Звездочки прохладных светлячков. Сзади — деревья. Их руки над головой переплелись в пожатии — успокаивают, ободряют…
Спереди — равнина. Простор. Высокие темные растения — по грудь, как море. Алмазные искры на них — сверху донизу, все усыпано искрами, словно бушевала алмазная метель. Пахнет росной свежестью. Над травой появляется небольшой черный шарик — поместится на ладони, зависает над равниной невысоко. Потом он зажигается медленным светом — очень бледным, очень холодным, и она видит — трава под шариком становится синей, ярко-ярко синей, словно подсвеченной изнутри и снизу. А у светящегося шарика — нос. Черный, очень чуткий, очень подвижный — как собачий. Нос дергается, ловя частицы воздуха — ее запах… — и далеко-далеко, над уходящей в бесконечность равниной в синем тусклом небе появляется все то же ясное и строгое лицо. Тихо. Ни шороха. И вдруг шарик замирает носом на мгновение — почуял — и неторопливо начинает движение. Он движется к ней — не спеша, очень медленно, и ярко-синяя трава наклоняется за ним, тянет ему вслед высокие гибкие стебли… Шарик движется, лицо улыбается добро и пристально, а где-то спереди рождается неясным взвизгом — как пилой по железу — смех, радостный, пронзительный, словно ребенку отдали наконец его любимую игрушку…
Эрле закрывает глаза. Все. Уже все… Сейчас ничего больше не будет.