— Даем питание…
И сразу прожектора потускнели. Вот тебе и питание. Брашпиль еле тянул, двух якорей не потащил сразу, да и по одному едва-едва.
— Свисла машиненка, — сказал дрифтер. — Так только кота тащить. Ох и надоел же мне этот пароход! — Взял багор с полатей, зацеплял и подтягивал якорную цепь за звенья, вроде бы помогал машине.
— Боцман, — позвал «дед». — Ты парус-то — помнишь, где у тебя?
Боцман заворчал:
— В форпике! Где ж ему быть?
"Дед" заснеженной глыбой пробрался к нам на полубак, нашарил форпиковый люк сапогом, зазвякал задрайкой.
— Погоди ты! — боцман не вынес. — Ты в мое-то хозяйство не лазий. В форпик нахлебаем, так это нам в кубрик натечет.
Он сам его отдраил, а мы — кто присел на корточки, кто лег на палубу, чтоб хоть защитить немного форпик от носовой волны. Боцман там долго возился в темноте, чем-то гремел, звякал.
— Где ж он тут есть, мой хороший? Где ж я его сложил? Да посветите хоть, черти!
"Дед" просунул в люк руку с фонарем. Боцман сидел на каких-то канистрах, с парусом на коленях.
— Да он же у тебя!
— Ну! Так ты думаешь — я его ищу? Я фаловый угол ищу. Специально я его сложил, кверху дощечкой, а вот не нахожу. Нет, это шкотовый…
Дрифтер заорал:
— Да тащи! Тут разберемся!
— Разберешься ты. Вот нашел! — Протиснул сложенную парусину в люк. Руку-то не оборвите, я за фаловый держусь.
Он его не отпускал, ухитрился одной рукой задраить люк, а потом бежал за нами по палубе, спотыкался и все-таки держал. Парусина развернулась у нас, углы волочились по воде и набухали, тяжелели, дрифтер в них запутался и упал. К нам еще несколько кинулись навстречу, подхватили, поволокли к мачте. А боцман все держался за свой угол.
— Держу, держу, ребятки! Главное — фаловый не потерять.
Парусину свалили на трюмный брезент. Она уже почти вся распеленалась, разлезлась тяжелыми складками и покрывалась снегом, покуда он ее привязывал к грота-фалу.
Из рубки кричали:
— Боцман! Что там с парусом? Есть парус?
— Щас будет!
Он подпрыгнул и повис на фале, с ним еще двое повисли, и парусина намокшая, тяжелая тряпища — дернулась, поползла вверх по мачте, а книзу спадала серыми складками, почти даже не гнущимися. А мы, времени не теряя, разносили нижнюю шкаторину[63] по стреле, которая теперь стала гиком, и привязывали гика-шкот за утку на фальшборте. Те трое еще и еще перехватывали фал, передняя шкаторина ползла, вытягивалась вдоль мачты, и постепенно складки расправлялись, уже начали набиваться ветром, уже и гик начал дергаться. И тут парусина ожила, первый хлопок был — как будто кувалдой по бревну, потом заполоскала, и разом выперлось пузо — косой дугой, латы на нем затрещали, с них посыпались сосульки. Холод палил нам лица, сжигал брови и губы, но мы стояли, задравши головы, и что-то в эту минуту в нас самих переменилось: ведь это была уже не тряпка, а — парус, парус, белое крыло над черной погибелью; такой же он был, как триста лет назад, когда мы по свету бродили героями и не знали еще этих вонючих машин, которые и отказывают в неподходящую минуту. И даже поверилось, что раз мы это чудо сделали — еще, быть может, не все потеряно, еще мы выберемся, увидим берег.