Эти «Рассказы» я тоже отложил. Перевернулся, свесил голову через бортик. Подо мною Васька Буров уткнулся в какой-то талмуд — оттуда лишь бороденка его торчала и шевелилась.
— Васька, ты чего читаешь?
— Не знаю, Сень. Заглавие оторвано.
— А стоющая литература?
— Что ты! — он мне улыбнулся блаженно, показал реденькие зубы. — Одна Оксана чего стоит!
Салаги, сбросивши сапоги, уселись на нижнюю, Димкину, койку разучивали узел. Как я понял — "морскую любовь". Наверное, дрифтер им показал. Чтоб загладить конфликт. Это вяжется шлагов двадцать или тридцать, есть разные варианты, кажется — вовек не распутаешь, но — тянешь за оба конца, и он весь отдается. Тоже есть чем заняться.
А чего наш чокнутый делал, Митрохин? Авоську сплетал из серой прядины. Безо всякого там крючка, без спиц, одними пальцами. Это он рано еще начал, ближе к порту и другие начнут их плести. Зачем, вы спросите? Не знаю, его ведь учили маты плести, концы сплеснивать — куда же это все денется? В порту он эту авоську жене подарит или теще, они ее назавтра же выкинут и купят в магазине капроновую, цветную. Копеек десять это будет стоить.
Димка и то сказал с усмешкой:
— Столько мороки за гривенник!
Но дрифтер ее взял, разглядел на свет и спросил у Димки:
— Зачем солдаты в окопе ложки кленовые вырезают — знаешь?
— Ну? — спросил Димка. — Зачем?
— А вот и сами не знают. За голенищем алюминиевая лежит, казенная.
А Шурка с Серегой заканчивали кон. Жулили они отчаянно, но не обижались друг на дружку, у нас без этого не играют. Вот уж когда расплата настает, тут без дураков, выдай товар лицом, чтоб нос торчал бушпритом и щелкать было удобно с обеих сторон. Серега в этот раз продул — играет он не хуже, а жулит плохо, нет в нем "свободы совести", как говорил наш старпом из Волоколамска. Потом они посчитались — вышло бить шестью картами одиннадцать раз. Шурка, улыбаясь злорадно, сложил их поплотнее, сел поудобней, а Серега потер нос ладошкой и выставил его — на позор и муки.
Дрифтер в большое удовольствие пришел. Теперь уж он, конечно, Шуркин был, предан ему до гроба.
— Двадцать восемь! — считал громогласно. — Двадцать девять!.. Ты смотри, как бьются!
Посмотреть там было на что. С пятого щелчка у Сереги обе ноздри горели, с восьмого — пламя кверху поползло, к бровям. Все он вытерпел, мученик, только скулы пожестче выступили и глаз пошел блеском. — И быстренько стал он сдавать по новой.
— Не торопись, — сказал ему Шурка ласково. — Дай, чтоб остыло.
— Топчи его! — дрифтер орал. — Топчи лежачего!
Шурка, небрежно так, разбирал карты.