, каждый может провести ночь в бабушкиной спальне, которую после ее смерти дед долгие годы поддерживал в прежнем безупречном состоянии. Насколько я помню, это было нечто вроде святилища, куда меня не пускали. Только после того как дом стал отелем, я в нее проник. Говорят, не стоит возвращаться в места своего детства — очень уж они уменьшаются в размерах. Но к вилле «Наварра» это не относится: она с годами нисколько не съежилась. Теперь любой подающий надежды писатель может поселиться в комнате покойницы. Но присутствие в ней Granny еще ощущается, и временный оккупант слышит посреди ночи тихий голос, произносящий с нью-йоркским акцентом: «Нехорошо, дорогой Фредерик, говорить «комната покойницы». Надо сказать «апартаменты моей дорогой усопшей бабушки».
Когда мои родители были детьми, наша страна принадлежала нацистам. Проникшись отвращением к Франции, отец и мать уехали учиться в Америку — страну, которая освободила их родину. Наши деды, пережив унижение, спасли лицо благодаря одному генералу, укрывшемуся в Лондоне. Он удерживал ситуацию до мая 1968 года, когда лицемерие с треском рухнуло, а вместе с ним и брак моих родителей. Лишь в мае 1981-го, после избрания на президентский постучастника Сопротивления, сотрудничавшего с правительством Виши[29], старшие члены семьи сочли возможным признать, что им удалось выжить: со стороны матери — отец семейства, который был ранен на фронте, прошел плен, примкнул, хоть и с опозданием, к Сопротивлению и честно сражался в его рядах; со стороны отца — монархист, проникнутый антисемитскими идеями Шарля Морраса, процветавший в годы оккупации, «Праведник мира»[30], не отмеченный Израилем по той простой причине, что никому не пришло в голову обратиться туда с соответствующим заявлением. Не исключено, что Шарлю Бегбедеру-старшему плевать было на то, зазеленеет ли его именное дерево в мемориале Яд-Вашем или нет, но эта история, о которой мой отец даже не подозревал, а сам я узнал только потому, что по крохам выколачивал информацию из своих тетушек и дядьев (истинных беарнцев!), наполняет меня гордостью, меня, внука-придурка, загремевшего в каталажку. Как говорится в Талмуде: «Кто спасает одну жизнь, спасает весь мир». После Первой мировой войны измученные французы поняли, что лучше быть живым хитрецом, чем мертвым храбрецом. Если же им и приходилось проявлять героизм, то они делали это как бы между прочим, без всякого самолюбования, может, даже невольно. Герой мог быть в то же время и лицемером, и светским львом, и денежным мешком, и просто живым человеком. Люди считали, что им и так крупно повезло — они остались в живых в стране, на их глазах испустившей дух.