Как-то отец Иаков сам заговорил с Иозефом; в его манерах не было ничего от широкой, подчеркнуто-доброжелательной манеры, напоминающей манеру доброго дядюшки, от выставляемого напоказ отличного настроения, что, должно быть, вообще являлось стилем обхождения с людьми в Мариафельсе. Он пригласил Иозефа после вечерни навестить его.
– В моем лице, – произнес он тихим, почти робким голосом, но изумительно четко выговаривая слова, – вы отнюдь не встретите знатока истории Касталии и еще менее любителя Игры, но поскольку наши два столь различных Ордена, как я полагаю, сходятся все ближе, я не хотел бы оказаться в стороне и потому тоже намерен извлечь кое-какую выгоду из вашего присутствия здесь.
Он говорил вполне серьезно, но этот тихий голос и старое, такое умное лицо придавали его сверхвежливым словам ту изумительную многозначность, в которой сливались серьезность и ирония, благоговение и тихая насмешка, пафос и игра, как это можно было бы ощутить, присутствуя при встрече двух святых или князей церкви и наблюдая их нескончаемые поклоны, церемониал учтивого долготерпения. Подобное замеченное им у китайцев сочетание превосходства и насмешки, мудрости и причудливой церемонности подействовало на Кнехта весьма отрадно; он подумал о том, что этой манеры (Магистр Томас владел ею мастерски) он давно уже не наблюдал, и с радостной благодарностью принял приглашение. Когда в тот же вечер он отправился разыскивать отдаленные покои отца Иакова, расположенные в конце тихого флигеля, и остановился в нерешительности, не зная, в какую дверь постучать, до его слуха неожиданно донеслись звуки клавира. Он прислушался и узнал: то была соната Перселла, исполняемая без всяких претензий и без виртуозности, но чисто и строго; тепло и приветливо звучала просветленная музыка с ее нежными трезвучиями, напоминая ему о вальдцельских временах, когда он такие же пьесы разыгрывал со своим другом Ферромонте. Слушая и наслаждаясь, он стоял и ждал, покуда не окончилась соната, звучавшая в тихом сумеречном коридоре так одиноко и отрешенно, так дерзновенно и целомудренно, так по-детски и вместе с таким неизъяснимым превосходством, как звучит всякая хорошая музыка среди немоты этого мира. Он постучал. Послышалось: «Войдите!», и отец Иаков встретил его со скромным достоинством; на небольшом рояле еще горели две свечи. Да, ответил отец Иаков на вопрос Кнехта, он каждый вечер играет по полчаса, а то и по часу, труды свои он заканчивает с наступлением темноты и перед сном никогда не пишет и не читает. Они заговорили о музыке, о Перселле, Генделе, о старых музыкальных традициях бенедиктинцев, об этом вовсе не чуждом муз Ордене, с историей коего Кнехт выразил готовность познакомиться ближе. Беседа оживилась, говорили о тысяче вопросов, познания старика в истории оказались поистине феноменальными, однако он не отрицал, что история Касталии, самой касталийской мысли и касталийского Ордена мало его занимала; он не умолчал также о своем весьма критическом отношении к этой самой Касталии, Орден которой он склонен рассматривать как подражание христианским конгрегациям, кощунственное подражание, ибо касталийский Орден не опирается ни на религию, ни на бога, ни на церковь. Кнехт с почтительным вниманием выслушал эти критические замечания, позволив себе отметить: что касается религии, бога и церкви, то, помимо бенедиктийского и римско-католического толкования, возможны ведь и другие, да они и существовали, и никто не станет отрицать чистоту их помыслов и глубокий след, который они оставили в духовной жизни.