Вовсе не случайно противились они всяким попыткам изменить законодательство, угрожая Парламенту такими утверждениями, как следующее: «Собственность перестанет существовать, коль скоро так ободрять воров!» У них было инстинктивное убеждение, что, если допустить хоть какое-то изменение, в малейшей подробности, это приведет к признанию того факта, что закон не вечен, что, напротив, он подлежит модификациям. А это грозило крушением всему их жесткому и искусственному миру. Изменение социальных условий вело ко все новым и новым кризисам уголовного законодательства, разрешить которые можно было только двумя способами: или смягчить его строгость, или, напротив, усилить устрашающий фактор, добавляя к законам, предусматривающим смертную казнь, другие, карающие смертной казнью новые преступления. Представители законодательства склонялись ко второму пути; что же касается результатов, у нас уже была возможность их оценить.
Террор Французской революции сохраняет в памяти народов величие одной из самых трагических, но вместе с тем и одной из важнейших глав человеческой истории. Террор Кровавого кодекса ничем не оправдывался и был бесцелен, он не имел ничего общего с характером нации и был навязан обществу не фанатичными якобинцами, а заговором сословия облаченных в парики ископаемых. Они цитировали Библию в целях защиты четвертования, затем они перекрестно цитировали цитаты друг друга и становились таким образом все более чужды действительности как таковой. Стряпчие и адвокаты, тюремные священники и смотрители, знающие преступников как никто, — и они знали, что это люди. Но все великие оракулы питали слепую доверенность к виселице как к единственному оплоту против преступности. Однако же те лица, которых они имели случай видеть на суде, который они отправляли, напротив, давали доказательство того, что виселица не отвратила их от нарушения закона. Они уподоблялись тем врачам, которые ради защиты своей излюбленной терапевтической методы апеллировали бы к тем именно случаям болезни, которые им не удалось вылечить. Тем не менее они по необходимости продолжали верить в магическую силу виселицы как примера устрашения, поскольку, отказавшись от этой веры, они должны были бы выслушать приговор собственной совести, во имя тех, кого они осудили ни за что.
Все они вели себя бесчеловечным образом потому, что, выдавая себя за специалистов, они мало знали на деле о человеческой природе и о побудительных мотивах, которыми движим преступник. Жертвы профессионального искажения, полностью несведущие в вопросах наследственности, в принудительном влиянии общественного окружения, к тому же враждебно относящиеся к любого рода психологическим или социологическим объяснениям, они рассматривали преступника лишь как чудовище развращенности, исправить которого немыслимо, а можно только уничтожить. Их смешные возражения против любых послаблений устрашающего законодательства имели своим источником только иррациональный и инстинктивный страх. С психиатрической точки зрения ужасы Кровавого кодекса, дети на виселице, сатурналии с публичными казнями были всего-навсего симптомами болезни, известной как истерическая тревога. Но психиатров, как мы еще увидим, оракулы рассматривали как своих исконных врагов, не только потому, что те понимают происходящее в душе обвиняемого, но прежде всего потому, что те понимают происходящее в душе судьи.