по
гривенке сала свинячья и по
лытке ветчинной — чтобы поднабрать красоты, да не в коня корм,
злоба его сушит.Боятся Шарафудина в тереме. Всем известно, что держит его князь для черных, страшных дел – дабы собственную душу лишними грехами не отягощать. «Ондрейке человека сгубить что плюнуть», говорила Соломка. Как будто Ластик без нее этого не знал…
Однако пора про фактор рассказать, а то всё «Соломка, Соломка», и непонятно, кто это.
На второй день «гостевания», когда Ластик еще был здорово напуган и мало что в здешней жизни понимал, хозяин дворца явился к нему, так сказать, с официальным визитом.
Князь, хоть и находился в собственном доме, облачился в длинную, покрытую парчой шубу, на голову надел высокую меховую шапку трубой. Такие головные уборы – горлатные шапки, – как потом узнал Ластик, могли носить лишь высшие сановники, бояре.
Войдя, Василий Иванович поклонился, коснувшись рукой пола. Речь повел издалека, с такими экивоками, что бедный унибук даже нагрелся.
– Ты прости меня, преславный отрок, что я поступил так, как был вынужден поступить, хотя царская воля, а возможно и прямое соизволение Небес – или, не Небес, а совсем наоборот, тебе это виднее – указывали, что государем подобает стать не Федьке Годунову, но единственно лишь твоей августейшей милости…
И долго еще он плел затейны словеса – путано и непонятно даже в переводе на современный язык. Говорил про то, как дороги ему интересы августейшего дитяти, да сейчас на рожон лезть опасно и не ко времени.
Лишь когда Шуйский сказал:
– Трухляво древо Годуновых, малость обождать – само рухнет, вот тогда-то и наступит твой час, – до Ластика наконец дошло, к чему клонит хитроумный боярин.
– Да не хочу я быть царем! И никакое я не «августейшее дитяте»! – воскликнул шестиклассник.
Помолчал Василий Иванович, закрыл правый глаз, воззрился на собеседника левым.
– Может ты там, в ином мире, запамятовал про свое прежнее, земное бытие?
– Ничего я не запамятовал, – стоял на своем Ластик. – Я не царевич, и вы отлично это знаете!
– А кто ж ты тогда? Немец?
– Нет.
Князь проницательно прищурился.
– Не немец, но и не русский. Был мертвый, стал живой. Поня-ятно…
А что ему понятно, было совсем непонятно. Выждав малое время, Шуйский сменил тему.
– А что это ты всё в книгу глядишь? Видел я – знаки в ней весьма премудрые, не для человеческого разумения. Не та ли это Небесная Книга, в которой прописаны людские судьбы?
– Нет, это учебник по геометрии. Знаете, что это такое? (Нет, сие земномерный письменник. Ведаешь што то есть?)
– Ведаю. Земномерие – царица Квадривиума, сиречъ Четверонаучия,