Это был большой европейский город. Один из прекраснейших городов Европы.
В розовом, вечернем небе плыли грифельные облака. Пахло асфальтом, духами и вянущей травой. Горелл медленно двигался в толпе, и толпа вытеснила его на площадь, где тревожно гудели стада троллейбусов и дремали серые, обветренные львы с человеческими лицами. Мальчик в шотландской юбочке выпустил из рук зеленый воздушный шар, и он упруго и косо поднялся над площадью и закачался в воздушных потоках. На мгновение площадь сверкнула запрокинутыми лицами. Высокий седой человек тянул за собой плачущего мальчика, размеренно выговаривая ему:
— Каждый может совершить ошибку! Но плакать на улице? За это ты не пойдешь в гости к маленькой Софи…
Горелл медленно двигался в толпе. Потом он стоял на остановке троллейбуса. Вдали влажно светился купол старой церкви, небо темнело. Горелл пытался вызвать в себе хоть какое-нибудь желание. Отправиться в лучший ресторан города и пообедать. Зайти в бар выпить что-нибудь крепкое. Пойти в варьете, в театр. И не мог.
Белокурая кареглазая девушка прошла мимо, заглянув в лицо Гореллу. У нее была красивая широкая походка, и она хорошо держала голову. Пройдя, она оглянулась и даже улыбнулась углами рта, но Горелл отвернулся, не чувствуя ничего, кроме раздражения.
С женщинами надо разговаривать. Надо рассказывать о себе. Горелл не мог больше рассказывать о себе.
Ему приходилось слишком много лгать о себе, и теперь он сам иногда не знал, что было правдой. Напрягая память, он вспоминал огромные застекленные пространства. Лестницы, коридоры и салоны больших гостиниц, в которых женщина, называвшая себя его матерью, снимала самые дешевые номера под крышей, где было всегда слишком жарко либо слишком холодно, в зависимости от сезона, и не текла вода в умывальниках. Мать уходила на целые дни по делам, и вечерами ее не было тоже, а он проводил время с подростками — лифтерами и посыльными. Иногда его зазывали в номера скучающие жильцы, и там он видел много странных людей и событий.
Потом… Да нет, ничего примечательного в его биографии потом не случилось. Просто однажды мать не вернулась в гостиницу. Он неделю просуществовал кое-как, питаясь подачками, а через неделю его привели в контору отеля, и там по акту, подписанному служащими, как вазу или ковер, передали представителю приюта святой Катерины.
Впрочем, все это неинтересно. Когда Горелл оказался в университете, в его душе все было испакощено и отравлено.
Кто-то платил за его обучение, пищу и платье. Горелл не особенно интересовался, кто и почему. Уже на втором курсе он отрабатывал все, что ему давали, выполняя поручения пока в стенах университета.